Заодно с чекистами-советниками пострадал и комдив Н. Н. Литвинов, командир 7-го конного корпуса, с сентября 1937 г. работавший военным советником Главкома Монгольской Народно-Революционной армии. Арестованный в 1939 г. как участник контрреволюционного заговора в МНР, Литвинов оказался осуждён на 8 лет — за то, что «попал под личное влияние полпредов СССР в МНР Миронова и Голубчика, впоследствии разоблачённых в антисоветской заговорщицкой деятельности, не вскрывал действительных причин крайне тяжёлого положения Монгольской Народно-Революционной армии и не принимал, как военный советник, мер к их устранению»[294].

…Агнесса в своих мемуарах приводила колоритные детали монгольского быта, не без ужаса вспоминая о местных нравах: «А гигиена! Кому приспичит, просто присаживается под забором на корточки, правда, халатом прикроется. Увидит меня, приветствует любезнейшим образом, а сам… Приказ был — прогонять всех из-под заборов, устраивать уборные». Но монголы отказывались копать землю, считая ее телом бога, и даже мертвецов не зарывали, а вывозили в степь, в долину смерти… Агнесса слала родичам с диппочтой посылки, набитые шоколадом, тканями и пачками денег, щеголяла на дипломатических приемах невероятными туалетами, которые жёны монгольских сановников раболепно копировали. «Жила, как зажмурившись», — вспоминала она впоследствии о своей шикарной жизни[295].

Наконец, Миронов завершил основной разгром «врагов», передал бразды сменщику и убыл в Москву — фактическим заместителем наркома иностранных дел по Дальнему Востоку. По пути в столицу он остановился в Новосибирске, где встретился с начальником управления НКВД Григорием Горбачом. Тот сообщил Миронову, что к апрелю 1938 г. им было арестовано по три состава районного и областного руководства. Миронов показывал: «Я спросил у Горбача, неужели всё это безнаказанно проходит, ведь этого скрыть от широких масс невозможно (хотя сам Миронов совершенно не боялся, что монгольские массы узнают об исчезновении практически всех руководителей страны и тысяч лам — А. Т.). Он ответил, что я отстал от современных темпов»[296].

Конечно, «бывшие» должны были быть уничтожены. Но арест трёх составов партийно-советского начальства Миронов воспринял как что-то экстраординарное: дескать, одно дело — какие-то кочевые монголы, другое дело — непрерывный террор у себя дома в течение почти года. Не слишком ли? Для разгрома всех заговорщиков достаточно было поменять руководство один раз, но никак не трижды…

По воспоминаниям Агнессы Мироновой, даже правая рука Ежова Фриновский при ней рассказал Миронову, как при случае посмел осведомиться у Сталина, не слишком ли много крови? На что Сталин, усмехнувшись, велел Фриновскому не беспокоиться: «Партия всё возьмёт на себя!» Однако не исключено, что в тех словах Сергея Наумовича была и ревность к своему бывшему заму Горбачу, который чересчур много чистил уже после Миронова, разоблачая тех, кого тот счёл проверенными. Ведь Горбач к тому времени расстрелял как румынского шпиона даже оперсекретаря управления НКВД и лихого разведчика периода гражданской войны Л. И. Макова, ранее состоявшего при Миронове… [297]

Будучи в Монголии, Миронов уже отлично понимал — нельзя останавливаться самому. Нужно предлагать новые и новые карательные акции — захотят, сами остановят. Иначе — судьба целого ряда региональных чекистов-начальников, расстрелянных за недостаточную активность в репрессиях. Перемещение в Москву он воспринимал как полное доверие вождя к своему верному слуге, прекрасно справившемуся с ответственным поручением.

В столице Мирошу и Агу ждала шестикомнатная квартира в знаменитом Доме правительства и бесконечные приёмы, на которых эта блестящая пара обращала всеобщее внимание. Мундир комиссара госбезопасности был сменён на безукоризненный фрак, но полного спокойствия всё же не было — аппарат наркомата иностранных дел «чистили» беспощадно. Как-то кузен Миронова, видный разведчик-нелегал М. Д. Король, жёстко сказал родственнику: «У тебя, наверное, руки по локоть в крови. Как ты жить можешь? У тебя остается один только выход — покончить с собой». На это Миронов не менее жёстко усмехнулся: «Я — сталинский пёс и мне иного пути нет!»

По информации Агнессы, Сталин не раз встречался с Мироновым, присматриваясь к нему и демонстративно игнорируя присутствие наркоминдела М. М. Литвинова. Возможно, он планировал бывшего чекиста на пост наркома, но затем окончательно решил идти на тесное сближение с Гитлером и всё переиграл. Возглавить наркомат должен был истинный ариец. Литвинов каким-то образом всё же уцелел, а его заместители и начальники отделов НКИД косяком пошли под нож.

Фриновский, давний покровитель Миронова, был переведён из НКВД во флот и потерял прежнее значение. Сам Сергей Наумович, очень довольный постоянными повышениями, до некоторых пор не опасался попасть под пулю. Но в конце 1938-го целыми толпами в тюрьмы загремели, казалось, всесильные начальники отделов союзного НКВД и главы местных управлений НКВД — все, как на подбор, орденоносцы и депутаты. Одновременно благополучно перешедший в НКИД Миронов стал свидетелем расправы над множеством дипломатов — и только тогда испугался по-настоящему. Миронов со временем всё больше и больше боялся ареста и, твердя жене: «Я ничего не понимаю, ничего!», даже забаррикадировал комодом дверь грузового лифта, поднимавшегося прямо в квартиру. Он очень опасался, что его могут взять спящим и под подушкой постоянно держал именной маузер.

Новый, 1939-й, год Мироновы встретили на ёлке в Кремле, сидя неподалеку от вождя народов. А уже 6 января Миронова арестовали. Неурочный вызов на работу прямо с дружеской вечеринки объяснил ему всё. Маузер Миронова лежал в квартире, где его наверняка ждали. Побродив шесть часов по улицам Москвы, замнаркома обречённо пришёл в НКИД, откуда его сразу увезли на Лубянку[298].

Следствие по делу (вёл его напористый и беспощадный Павел Мешик, четырнадцать лет спустя удостоенный чести получить пулю вместе с самим Берией) шло больше года. Много знавший и много чего наделавший Миронов был обречён. И сибирские, и монгольские дела превращали его в заговорщика, «сообщника Ежова» (об этом вспоминал в 1953 г. сам Мешик, уже будучи под стражей), стремившегося дискредитировать советскую власть незаконными репрессиями.

Понимая правила игры, на следующий же день после допроса Берией, 27 января 1939 г., Миронов написал новому наркому внутренних дел обычное для практики тех лет заявление, в котором заявил о готовности с полной откровенностью изложить известные ему факты враждебной деятельности, проводившееся в органах НКВД Ежовым, Фриновским и другими руководителями. И заявил о том, что в июле 1937 г. Фриновский ему поведал, что Ежов намерен свергнуть руководство страны и лично встать у руля. Для этой цели Ежов намерен использовать аппарат НКВД и обстановку массовых репрессий с целью вызвать всеобщее недовольство и недоверие к власти[299]. Между тем арест Ежова и Фриновского последовал только в апреле 1939 г.

На следствии Миронов, в частности, показал: «За период своей антисоветской деятельности в Новосибирске до августа 1937 г. я принёс большой ущерб государству. Он определяется не только количеством невинных жертв, но и теми настроениями населения, которое воспринимало эти аресты. […] Я, как участник заговора, пропускал через тройку липовые дела на лиц, среди которых была некоторая часть ни в чём не повинных партийных и советских активистов. […] Я успел пропустить через тройку около (далее в документе следует прочерк — А. Т.) человек и за все невиновные жертвы, попавшие в это число, несу ответственность». Признал Миронов вину и за преступления, совершённые в Монголии[300].