При производстве массовых арестов у молодых оперативников проявлялись подчас нормальные человеческие реакции: одни могли добиться у разгневанного таким либерализмом начальника разрешения отпустить готовую родить женщину, другие, увидев перед собой инвалида без обеих ног, «испугались и ушли». Другие получали удовольствие от осознания своей власти и безнаказанности, возможности присваивать ценности во время обыска, изощрённо издеваться над приговорёнными к расстрелу. Оперативники делились на обласканных начальством активистов, получавших награды, премии и квартиры своих жертв, и остальных. В чекистской среде в обиходе были циничные клички — например, «борзописец», «колун», «смертельный колун». Барнаульского чекиста Т. К. Салтымакова называли «дядя-мухомор», поясняя, что от него «добровольно умирали люди»[284].

Фантазия следователей-фальсификаторов подогревалась прямыми установками руководства, лично вносившего в протоколы допросов обширные дополнения. Лексика чекистов отразила это обстоятельство. Работник СПО УНКВД ЗСК С. С. Корпулев в письме в ЦК ВКП (б) писал: «Не случайно в лексиконе начальников отделов появилось такое выражение: «В этот протокол надо добавить пару бомбёжек, кусочек террорка, добавить повстанчество, привести несколько фактов диверсий — тогда он будет полноценным».

Методы допроса массы арестованных были соответствующими. Бывший оперативник Ленинск-Кузнецкого горотдела НКВД А. И. Савкин показал, что арестованных держали сутками сидя и стоя без еды и сна, и что он не помнит ни одного из них, кто бы подписал признание без физического и морального воздействия. А следователи от бессонницы «доходили до такого состояния, что не могли здраво рассуждать, и лично я был в таком состоянии, что своей жене не верил, что она советский человек»[285].

К августу 1937 г. УНКВД по Запсибкраю вышло, как отметил Ежов, на второе место в общесоюзном соревновании по темпам разгрома «вражеского подполья». По словам одного из руководителей КРО, на деле РОВСа, «как некоторые следователи говорят, [они] «набили себе руку» до того, что заканчивали допросы на 5–6 человек в сутки. […] «Колунство» было символом оперативных качеств работника. Были просто «колуны» и «смертельные колуны» — это такие следователи, от которых, как говорили, сам чёрт не уйдет без признания».

Самую активную роль в терроре играл первый секретарь крайкома. О судьбе «бывших людей» у Эйхе было мнение, абсолютно не расходившееся с точкой зрения руководства НКВД. Однако вместе с «массовой операцией» стремительно разворачивался террор и против номенклатурной верхушки края. Перед самым отъездом Миронов вырвал у Эйхе согласие на арест входивших в состав ЦК ВКП (б) второго секретаря крайкома партии В. П. Шубрикова и председателя крайисполкома Ф. П. Грядинского — они были арестованы 9 и 10 августа 1937 г., за несколько дней до выхода приказа НКВД СССР о немедленном откомандировании Миронова в Улан-Батор. В те же дни были схвачены заведующий крайздравотделом М. Г. Тракман, секретарь крайкома комсомола Н. Г. Пантюхов, другие члены крайкома партии[286].

Первый секретарь хоть и неохотно, но отдал Миронову многих своих доверенных лиц, занимавших ответственные посты, Эйхе пришлось согласиться с унизительной для него идеей, что «правотроцкистские заговорщики» годами действовали под самым носом у бдительного секретаря крайкома. Активность Эйхе, Миронова, а также их преемников в уничтожении руководящих кадров региона настолько не вызывала сомнений у Сталина, что он ни разу не счёл нужным послать в Западную Сибирь кого-то из членов высшего руководства для подстёгивания репрессий.

Как руководитель тройки Сергей Миронов до середины августа 1937 г. успел вместе с Робертом Эйхе и прокурором Игнатием Барковым приговорить к расстрелу в Новосибирске до полутора-двух тысяч человек (к 9 августа было арестовано 12.686 чел., осуждено тройкой — 1.487, расстреляно — 1.254). Часть расстрелянных (порядка 10 %) составили представители преступного мира, которым, наряду с общеуголовными, предъявлялись и политические статьи УК: так, 9 августа 1937 г. за бандитизм и антисоветскую агитацию был осуждён к высшей мере наказания житель Кыштовского района А. С. Духович.

На казнях самых видных «заговорщиков» начальник управления присутствовал лично, подписываясь под актами о расстрелах, как, например, в случае с теми, кто прошёл по делу бывшего партизана И. Я. Третьяка. Расстрелами в городах занимались специально созданные опергруппы, руководимые начальствующим составом. Так, в Кемеровском горотделе НКВД осужденных расстреливала бригада под руководством помощника начальника горотдела Н. А. Белобородова, в Сталинске акты о расстрелах подписывал начальник ГО НКВД А. С. Ровинский.

Большинство жертв «массовой операции» было расстреляно, но значительную часть уничтожили гораздо более жестокими способами. Бывший начальник Куйбышевского оперсектора УНКВД Л. И. Лихачевский в августе 1940 г. показывал: «Осуждено к ВМН за 1937–1938 годы было ок. 2-х тысяч чел. У нас применялось два вида исполнения приговоров — расстрел и удушение… Всего удушили примерно 600 чел.». Среди работников барнаульской тюрьмы перед войной ходили рассказы о том, как в 1937–1938 гг. проходило уничтожение приговорённых к расстрелу: их пытали, а потом «убивали ломом и сваливали в большую яму».

Согласно показаниям начальника Учётно-статистического отдела УНКВД Ф. В. Бебрекаркле, первоначально Миронов заявлял, что так называемый «особый период работы» продлится недолго[287]. Он полагал, что «кулацкая операция», на которую Ежовым было первоначально выделено четыре месяца, решит вопрос с ликвидацией основных кадров «пятой колонны», и не думал, что эта бойня окажется прелюдией небывалых чисток. Его разговор со своим преемником Горбачом, состоявшийся весной 1938-го (о нём ниже), подтверждает версию об определённой «недальновидности» Миронова, доселе отлично ориентировавшегося в нюансах карательной политики и шедшего с опережением.

К 15 августа 1937 г., то есть за три недели с момента начала так называемой «массовой операции», в Запсибкрае было арестовано 13.650 человек (для сравнения: в Белоруссии — 7.894, в очень крупной Омской области — 5.656). Деятельность Миронова была признана образцовой, но для новой работы, которую для чекиста подыскал Сталин, был необходим формально штатский человек.

Получив сначала звание комиссара госбезопасности 3-го ранга, а потом и орден Ленина за сибирские дела, Миронов приказом от 15 августа 1937 г. неожиданно был зачислен в действующий резерв НКВД и получил секретное задание ехать в Монголию на смену только что арестованному послу (и одновременно разведчику) В. Х. Таирову, обвинённому в сговоре с японской военщиной с целью захвата МНР. На сборы дали три дня. Повышение было очевидным; вельможный Эйхе заискивающе прощался с Мироновым, надеясь на его возможную протекцию, и уверяя Агнессу в том, что они-де отлично сработались с Сергеем…

Правда, по дороге в Монголию ему пришлось испытать стресс, столкнувшись с ситуацией, когда явно пытали «своих». На каком-то полустанке Миронов с женой слышали душераздирающие вопли истязаемого. Этим пытаемым, как догадался Миронов, был его предшественник на посту полпреда, выдающийся советский разведчик Таиров, которого везли в одном из вагонов (арест Таирова долго скрывали от советских военных в МНР и монголов; Сталин лично 23 октября 1937 г. разрешил Фриновскому сообщить об изъятии Таирова органами НКВД военной верхушке, «но без того, чтобы монголы знали об этом»)[288]. Такое открытие не вдохновляло, но на общем состоянии Миронова не особенно отразилось, хотя сам Сергей Наумович предпочитал ломать видных арестантов не вульгарными побоями, а при помощи проверенных способов — длительных ночных допросов, угроз, лживых обещаний, провокаций, а также так называемых выстоек, когда жертве сутками не давали садиться.