С т о р о ж. Не слышит…
В а г н е р (как-будто сам с собой). Это утро… Песня соловьиная стлалась под ногами… И мы забыли, что внизу — баррикады, что наша башня под прицелом прусских стрелков и сидели неподвижно, как во сне. Нас разбудила новая песня… Точно разорвала пелену тумана, и солнце обдало своим огнем простор равнины. К городу шла толпа и пела марсельезу. Старик, ты знаешь марсельезу? Песня, которой нет равной… Шли рудокопы. Рудокопы шли за свободой… И вот, придут те, которые взяли Вильдштруф, и растерзают соловья, и небо, и марсельезу. И рудокопы уйдут назад в свои горы без свободы. И все мы, все без свободы… Старик, а?
(Изможденный, облокачивается на стол и застывает.)
С т о р о ж. Очень просто…
(На улице раздаются торопливые шаги и возбужденные голоса.
Входят Данини, Генарт, Клоц и два-три коммунальных гвардейца.)
25.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, солдаты коммунальной гвардии.
Г е н а р т. Я говорю, что он — безумец! Как может здоровому человеку притти в голову такая мысль?
К л о ц. Боже мой, Боже мой! Нет слов!
Г р у н е р т. Что еще?
Г е н а р т. Его надо запереть, как бесноватого!
Д а н и н и. Послушайте, Грунерт. Дело идет о спасении величайших человеческих ценностей…
К л о ц. Гордости мировой истории!
Г р у н е р т. Ох, Господи!
Д а н и н и. Это дьяволово порождение…
Г е н а р т. Этот изверг русский…
Г р у н е р т. Опять он?!
Д а н и н и. Дайте мне сказать. Вы знаете, пруссаки сбили, наконец, эту банду с одной баррикады…
Г е н а р т. С двух, с двух!
Д а н и н и. Погодите. Пруссаки подвезли свои пушки. Решили покончить (косясь на Вагнера), да, покончить со всеми этими…
Г е н а р т…русскими наемниками…
Г р у н е р т. Да что же, наконец, случилось?
Д а н и н и. То, что коноводы изменнической шайки поняли, что пришел час расплаты, и струсили.
Г е н а р т. А трусость — та же подлость.
Д а н и н и. Подлей же всех, как, впрочем, и следовало ожидать, оказался русский. Подумайте! Он уговаривает правительство вынести из Цвингера замечательные картины и поставить их на баррикады!
К л о ц. Мурильо, Рафаэля, Боже мой!
Г е н а р т. Я же говорю, что он бесноватый!
Д а н и н и. Пруссаки, изволите ли видеть, не решатся стрелять по памятниками искусства! Они получили воспитание в классических лицеях! Да, как он смеет распоряжаться королевским достоянием?
Г р у н е р т (разводя руками). Подите вот, как смеет… (Взвизгивает.) А как он смеет предавать расхищению вот это собрание редкостей, которые еще мой покойный родитель…
П е р в ы й г в а р д е е ц. Русский — чужой здесь. Он разрушит весь город.
(Входят профессор Ионшер в сопровождении второго инсургента.)
26.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, коммунальные гвардейцы, профессор Ионшер, второй инсургент.
Д а н и н и. Он сжег театр. Он велит поджигать дома. Пожар едва не уничтожил оружейную палату.
В т о р о й и н с у р г е н т (медленно подойдя, покойно). Ну, а если бы уничтожил? Кому нужны ваши дворянские чучела?
(Все испуганно оглядываются, но тотчас замечают профессора.)
Д а н и н и. Господин профессор! Вы — здесь?
К л о ц. Доктор! Вы решились выйти?
И о н ш е р. Вот этот… добрый человек любезно согласился проводить меня сюда. (Тихо Клоцу.) Содрал с меня за это полталера, скотина.
К л о ц. Но что вас побудило оставить свою крепость, доктор?
И о н ш е р. Видите ли, господа, исключительный случай. Мой шурин, архитектор Цум Бруннен…
В с е. Знаем, знаем… Как же!
И о н ш е р. Да, так вот. У моего шурина, архитектора Цум Бруннен, завтра день рождения. Я и жена решили сделать ему подарок. Купить сейчас ничего нельзя, все лавки на запоре, да и на улице не безопасно. Так вот. Я и жена решили тогда подарить моему шурину кофейную чашку из настоящего мейсенского фарфора. Только, господа, до завтра это — между нами, пожалуйста…
В с е. Ну, конечно! Понятно!
И о н ш е р. Это — замечательная чашка: когда была наша серебряная свадьба, я и жена ездили в Мейсен и там купили эту чашку. Но дело в том, что еще недавно моя жена, перетирая фарфор, нечаянно отколола у этой чашки ручку. Оттого чашка не стала, конечно, хуже. Вы ее, наверно, видели у меня, господин Клоц? Красивейший, благородный мейсен!
Д а н и н и. Можно отлично склеить.
И о н ш е р. Совершенно верно. Вот, именно, по этой причине я и решил сходить к нашему почтенному ресторатору и узнать, как делается тот замечательный клей, которым вы, господин Грунерт, склеиваете ваши старинные вещи. Будьте добры, уважаемый, я запишу…
Г р у н е р т. Нашли время чашки склеивать!
Д а н и н и. В самом деле, господин профессор. Вы слышали про мадонну?
И о н ш е р. Про какую мадонну?
Д а н и н и. Ах, так вы ничего не знаете!
(Входят Бакунин и Геймбергер.)
27.
Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, коммунальные гвардейцы, проф. Ионшер, второй инсургент, Бакунин, Геймбергер.
(Бакунин идет, прижав к себе вздрагивающего Геймбергера и заботливо поглядывая на него.
В момент их появления группа бюргеров окаменевает в своих позах.
Бакунин подходит к Вагнеру, кладет ему руку на голову, но тот не слышит его.)
Б а к у н и н. Ты уснул, музыкант?
В а г н е р (вскакивает, озирается, потом вдруг узнает Бакунина и бросается к нему, как ребенок). Это ты, Михаил? Ты?
Б а к у н и н. Я, я… Ну, что, что?.. Ах, ты!..
(Где-то вблизи ухает пушечный выстрел.
Геймбергер вздрагивает.)
Б а к у н и н. И ты, музыкант?
(Усаживает Вагнера с Геймбергером, обнимает их и нежно гладит большими, тяжелыми руками.
Выстрел вдохнул душу в окаменелую группу. Сначала Данини и Генарт, потом Клоц, Грунерт, гвардейцы испуганно шныряют за дверь.
Точно поняв, в какой опасности он находится, профессор Ионшер хватает и тянет за рукав второго инсургента.)
В т о р о й и н с у р г е н т. Как же с чашкой-то, профессор? Ха-ха!
(Вслед за профессором и инсургентом не спеша уходит ночной сторож.)
28.
Вагнер, Бакунин, Геймбергер.
В а г н е р. Мы разбиты? Михаил, да?
Б а к у н и н. Нет.
В а г н е р. Мне стало страшно, Михаил. У нас отняли две баррикады. Это ничего, правда, ничего? Восстанье…
Б а к у н и н. Оно будет раздавлено.
В а г н е р. Боже, я ничего не пойму!
Б а к у н и н. Демократы будут разбиты. Я ни минуты не верил в их победу. Они бессильны против всякого врага, потому что думают, что победить легко. Они — дети.
В а г н е р. Давно ли ты был с ними?
Б а к у н и н. Они подняли меч над головой моих противников. Я должен быть в их рядах. Но они смешны, как оловянные солдатики.
Г е й м б е р г е р. У оловянных солдатиков сердца полны крови! Они проливают ее. Зачем? За что? По капризу тех, кто заставляет их служить делу, в которое не верят сами!
Б а к у н и н. Молчи, скрипач, у тебя дрожат руки.
Г е й м б е р г е р. Почему умирают одни оловянные солдатики? Я хочу тоже, хочу! Чем я хуже их? Если убивают их, почему не убивают меня? Я такой же, как все они! (Хочет вырваться из об'ятий Бакунина, вздрагивает от неожиданно-громкого выстрела и вскрикивает исступленно). Пусти! Я не хочу сидеть тут! Пусти! Это — насилие!
Б а к у н и н (давая пинка Геймбергеру). Сидел бы дома, музыкант!
В а г н е р. Ты сказал, что восстанье разбито?
Б а к у н и н. Оно будет разбито.
В а г н е р (кладет свои руки на плечи Бакунина, смотрит долго в его глаза, потом тихо говорит). На что ты надеешься, скажи? Я чувствую твое дыхание — оно ровно и сильно, как всегда. Ужас не охватывает тебя при мысли о крушении свободы, за которую ты бился. Она не дорога тебе, как дорога народу?
Б а к у н и н. Если народ увидит ее попранной, она станет ему еще дороже.
