Осенью Володька перебрался с сушилок в комнаты. В дожди и холод играл с отцом в шашки, валялся на постели, скучал.

И вот этой осенью, когда холодные дни смели по взвозам на берег шуршавшие, как коленкор, листья, этой осенью нечаянно и просто пришел конец.

Подслеповатая лавчонка Анны Тимофевны стояла на взвозе, косыми оконцами поглядывая в реку. Вдоль берега, причаленные к неразобранным плотам, поскрипывали дощаники с горками полосатых арбузов. С полудня и до вечера дощаники разгружали поденщицы, перебрасывая из рук в руки скрипевшие на ладонях, как сходни, прочные, зеленые шары. По утрам из города набегали торговцы, лазали, прыгали по плотам и сходням, забирались в дощаники, волокли арбузы в корзинах и мешках на берег.

И здесь, как на базаре, нельзя было приметить Анну Тимофевну в поворотливой толпе, и здесь она отбивалась локтями от наседавших завистниц, голосила, рвала из чужих рук свою удачу, ничем не отличная от крикливых торговок.

В это утро — придавленное частым дождем — река завилась беляками, и ветер гонял их широко и шумно. Дощаники, точно насаженные на тугую пружину, подпрыгивали неровно, и глухо стукались об их бока растеребленные бревна плотов. Сходни закопались в береговой песок. Были они скользкие, как тесина, пролежавшая долго в воде, и кладь катилась по ним, как по льду.

Наложив через края двуручную корзину арбузами, Анна Тимофевна докатила ее почти до берега, когда, пробираясь на дощанике, кто-то толкнул корзину ногой. Она скользнула со сходней коротким полукругом и тяжело плюхнулась в воду. Один за другим на поверхность вынырнули и поплыли, покручиваясь, арбузы.

По берегу, на дощаниках поднялся крик и хохот.

— Багром их, багром, маманя!

Анна Тимофевна сбежала со сходен и, точно не слыша смеха, не задумываясь, вошла в воду. Берег был отлогий, кругом, точно раздерганная мочала, плавали бревна, постукивались лодки — к ним плотно прибило арбузы. По пояс в воде, Анна Тимофевна собрала их в корзину под немолчный, веселый хохот поречан, увязала кладь в тележку и потянула ее по крутому взвозу.

Непереставая хлестал ветер, и, как туман, колыхалась над землей густая сетка дождя. В размытой грязи ноги и колеса ползли назад — под-гору — и повозка была тяжела. На руках и вытянутой шее Анны Тимофевны выступили жилы, извитые и блестящие, как дождевые ручьи. Липкая, тяжелая юбка цеплялась за ноги, и переставлять их было так трудно, точно они были вправлены в колодки.

Анна Тимофевна только раз остановилась, чтобы вытереть лицо и передохнуть. И когда утиралась, ощутила на губах вкус соли и подумала, что вспотела. Но тут же по влажной щеке скользнула торопливая слеза, и она улыбнулась самой себе. И вспомнила, как пришла ей в голову притча — одна на всю жизнь — притча о жизни, которую надо пройти, и опять улыбнулась.

Потом злегла в намокшую ременную лямку, натужилась и, оступаясь, почти падая, потянула повозку выше.

Дома встретил Анну Тимофевну Антон Иваныч — хмуро и неприветно. Но сразу повеселел, окинув ее взглядом:

— Ах, чучело! Где это ты, а?

Переодеваясь, она рассказывала, как ловила в воде арбузы, и как ей было весело, и как она думала, что посмешит Антона Иваныча, вернувшись домой после купанья.

Антон Иваныч хохотал, а она, ожившая от его смеха, снова и снова повторяла рассказ, придумывая веселые подробности и принималась хохотать вместе с ним.

Наконец он отвел душу и сказал:

— Ну-ка, пивка, что ли, купальщица, ха-ха!

И опять побежал день, как всегда.

Но на другое утро время остановилось.

На обычный утренний зов Антона Иваныча Анна Тимофевна не откликнулась. Антон Иваныч покашлял, поплевал, закурил папироску и крикнул еще. Потом поднялся и, поругиваясь, зашаркал в кухню.

Там, заглянув в закоулок, где стояла кровать, развел руками и промычал:

— Г-м-м-н-да…

Анна Тимофевна спала.

Он подошел к ней, дотронулся до раскрытого плеча, потолкал ее:

— Что это ты?

Она вздохнула и забормотала что-то, но не проснулась.

Антон Иваныч приложил ладонь к ее лбу, снова помычал:

— Г-м-нда…

И побрел к сыну.

Володька протер глаза, привстал в постели и уставился на отца.

— Заболела наша хозяйка-то, Володя.

— Кто? Что?

— Анна-то Тимофевна.

— Ну, что Анна Тимофевна?

— Больна.

— Так я-то что же?

Антон Иваныч погладил себя по лысине, вздохнул и пропустил сквозь зубы:

— Ты бы пошел самовар поставил…

В окна пощелкивал дождь, и в комнатах было серо и зябко.

До обеда два раза из кухни долетел крик:

— Тоня!

Антон Иваныч подымался с кровати, надевал туфли и шел в кухню. Но Анна Тимофевна бормотала несвязное сквозь сон, и, постояв у ее изголовья, он уходил.

В сумерки она очнулась. Антон Иваныч присел на краешек кровати и спросил:

— Тебе, может, дать чего?

Она ответила не сразу, сухим, треснувшим голосом:

— Пить.

Но тотчас поправилась, точно испугавшись, что он уйдет:

— Ничего… сиди.

— Гм-м-нда… Жар.

Он положил руку ей на голову, откинув жидкие пряди волос на подушку. Она схватила его руку и крепко прижала ко лбу.

Он опять промычал:

— Н-да… Может доктора, Анюта?

— Нет, ничего, завтра встану, — прошептала она, улыбнувшись одними губами. Потом закрыла глаза и спросила: Как вы… нынче?

Потом опять начала бредить, не выпуская его руки.

Антон Иваныч попросил сына:

— Ты бы сходил к доктору, недалеко тут, видишь — без памяти.

Володька заверещал:

— Ну, куда теперь пойдешь! В такую погоду хороший хозяин…

Тогда Антон Иваныч стал собираться сам. Одевался он долго, как по утрам, кряхтя и покуривая, перекидываясь сам с собою словечками и замечаньями. Перед уходом, в дверях, обратился к Володьке:

— Хорошо сказать, доктора… А какого?.. Ты подай ей, в случае чего…

Раскрыл зонт и окунулся в сырую темень.

От земли подымалась холодная испарина, ветер кидал в лицо пригоршнями колючих капель, улицы были устланы лужами и пустынны.

Антон Иваныч зашел в пивную отогреться. Через час он опять появился на улице, постоял, запрятал поглубже в карманы пивные бутылки и направился домой.

Там, отряхнувшись от дождя, спросил:

— Ну, что?..

— Все тебя звала, — отозвался Володька.

Антон Иваныч пододвинул к постели больной табуретку и заглянул ей в лицо.

На нем лежал блеклый свет лампы, и оно было строго и просто, как лицо постника. Губы Анны Тимофевны шевельнулись и ему показалось, что она спросила:

— Ты?

— Да, я, Анюта, — сказал он.

Она вздрогнула и открыла глаза. Остановила на нем свой взор, но лицо ее не изменилось, только тени на нем переместились и посветлели, и вокруг рта заблестели мелкие капельки пота.

— Посиди, — чуть внятно сказала Анна Тимофевна.

И еще, погодя:

— Как ты… без меня… милый…

Потом опять закрыла глаза и часто, хрипло задышала.

Антон Иваныч подождал, пока утихнет, уляжется хриплое дыханье, но оно не утихало, и он задремал.

А когда очнулся — Анна Тимофевна вытянулась на спине непокрытая, прямая, и глаза ее — неподвижные, стекольно-желтые — были устремлены на него. В ту же секунду он ощутил на руке своей холодную тяжесть. Он вскочил и отступил на шаг. С его руки скатилась и звонко стукнулась о табуретку прямая рука Анны Тимофевны.

Когда закопали могилу и Антон Иваныч остался с Володькой, он сел на мягкую насыпь и закурил.

День выпал теплый и кое-где в последний раз зардела рябина. Было тихо. Синеватый дымок папиросы почти недвижным облаком висел над головой. Чье-то омертвелое, придушенное стояло в воздухе стрекотанье.

Володька просверлил каблуком в земле ямку, закопал в нее жука. Поглядел на небо, сказал:

— Пойдем, что ли?

Потом присел рядом с отцом, но тотчас вскочил.

— Ну, я пойду!

И, перепрыгивая через могилы, быстро пошел к дороге.

Тогда Антон Иваныч поднялся и стал лицом к кресту.