Она ушла тою же каменной походкой, с тем же отверделым лицом, с каким привыкли видеть ее на дворе мельницы. Остановилась она на одну минуту за плотиной — свернуть потуже узел, не оглянулась, и ветлы скрыли ее.

— Что же ты бабу-то прогнал, Свёкор? — спросил его десятник.

— Прогнал? — изумился Сваакер. — Она сама ушла, не знаю зачем! Она говорит, она не полюбил зачем-то Вильям Сваакер! И молчит и сам ушел! Бедный Сваакер!

Он пригорюнился, потом хлопнул себя по лысине и воскликнул:

— Вильям Сваакер проживал с этой ведьма целый жизнь? Это прямо…

Он долго вспоминал слово, недоуменно озираясь, потом тихо выдохнул:

— Хипнокос!

Он нанял работницу — черноглазую, смешливую солдатку, двигавшуюся но двору проворной, круглой кошкой.

Деревня не успела наговориться об этой истории, как Сваакер еще больше поразил ее другою.

Июньским желто-лиловым закатом Вильям Сваакер, с мешком на горбу, подошел к бурмакинскому дому со стороны речки. В мешке была провизия — сало, крупа, пара гусей. Добро пришлось ко времени. Анна Павловна расстроилась, убежала к мужу.

— Как вы пришли оттуда? Вплавь? — спросила Надежда Ивановна, показав на речку.

— О да! Вильям Сваакер капелька плавал! — сказал он, довольный, что Надежда Ивановна вышла его встретить. — Не угодно ли посмотреть?

Он провел ее на берег. В кустах ольшаника, привязанная к подмытому корневищу, стояла белоснежная лодка.

Надежда Ивановна всплеснула руками. Сваакер просиял, хотел что-то сказать, но не мог, пожевал воздух, прищелкивая челюстями.

На носу лодки черной краской четко было выведено: «Чайка Н. С.».

— Эта великолепный флот — ваш, Надежда Ивановна! — прошептал Сваакер.

— Но что означают буквы И. С.?

Сваакер шаловливо погрозил Надежде Ивановне пальцем.

— Это малюсенький секрет, который я не могу вам открывать! Может быть, так, может быть, еще не так! Как-нибудь! Прошу!

Ои подал ей руку, помогая вскочить в лодку, распутал привязь и оттолкнулся.

На реке, на озере и — позже, когда ночь скрала пространство и деревья, дом, сараи стали плоски, как силуэты, — еще позже, в парке, Сваакер молодо, жестоко говорил. Лица его, взгляда, улыбок не было видно, искромсанные слова казались новыми, нерусскими, голос был сдавлен нетерпеньем:

— Этот страна еще не умел рождать сам себя! Он сам не знает, что он такое есть. Мы ходим сейчас на богатство, Надежда Ивановна. Вот, как фокус: Вильям Сваакер наступал — он наступал па золотой кусок! Вы наступал на брильянт! Мужик наступал — на сам Ротшильд! Это будет Америк! Сваакер будет помогать революций делать Америк! А мы — бедный, как дурак…

В парке, в темноте, они натолкнулись на поваленную липу. Сваакер подхватил Надежду Ивановну за руку, выше локтя. Она услышала горячую крепость его пальцев, вдруг ощутила ночной щиплющий холод молодого лета, и ей не захотелось высвободить свою руку. Они сели на ствол липы.

— Вот один дурак порубил это старый дерево, дерево — совсем гнилой, пустой и ни за чем не нужно, — злобно сказал Сваакер. — Теперь будет лежать и делать в парк один дрянь, а был — превосходный красота! Русский человек не может никогда посмотреть вперед, смотреть… предусмотреть.

— Я могу предусмотреть, — вдруг сказала Надежда Ивановна.

— Что? — вскрикнул Сваакер. — Извиняюсь, — проговорил он потише, — вы весь вечер молчал и потом сразу — гоп! — сказал. Потому я немного трусился. Вы сказал такой слово… Что вы может предусмотреть?

— Все.

— Все? — спросил он еще тише.

— Да, все.

Он обнял ее одною рукой, сильно прижал к себе и, стараясь преодолеть здоровым глазом мрак, приблизил к ней свое лицо…

Отец и мать ожидали Надежду Ивановну подавленные, и тупые. Иван Саввич принялся разгорячать себя благородною и душевной речью:

— Я, Надя, говорю маме: так продолжаться дальше не может, не должно. Принимать подачки унизительно, невозможно. Чего хочет от пас этот человек? К чему все это приведет? Я предпочитаю умереть с голоду, я должен предпочитать. Я понимаю, что маме и тебе тяжело. Но такова судьба. Тут вся Россия, весь народ, а не одни Бурмакины. Надо иметь мужество раз и навсегда отказаться от…

— Прости, — перебила Надежда Ивановна, — ты говоришь о Вильяме Ивановиче?

— Я говорю об этом монстре, шуте гороховом, и несомненно жу…

— Прости, — опять прервала дочь, — я должна вам сказать, что… Вильям Иваныч предложил мне… выйти за него замуж. И я согласилась.

Приват-доцент и его жена вскочили со своих мест. Надежда Ивановна стояла бледная, недвижная. Мать протянула к ней руки, залепетала:

— Наденька, Надюшечка!.. Ведь ты его… ты его…

— Я люблю его, — сказала Надежда Ивановна.

Густые зеленя сменялись медью жнива, пепельно-лиловой коркой пара, голубыми равнинами снегов. По-прежнему на березах дрожали сережки, по-прежнему солнце прокалывало золотыми булавками растрепанную вату облаков, по-прежнему бабьим летом вихри подымали в рощах желто-рыжую, красную, кровяную сумасшедшую пляску.

Но час наступал скудный.

Назойливые тени горожан сновали от избы к избе в поисках хлеба, и избы бездушно глядели на них пытливо сощуренными, похожими на глаза мужиков оконцами. Деревня угрюмо ждала неминучей смерти, крепко держала остатки добра под спудом, в ямах, и даже дело Вильяма Сваакера как будто перестало расти.

В доме его, рядом с мельницей, наладилась по-деревенски ровная, на сторонний глаз скучная жизнь. С тех пор как деревня подивилась женитьбе Сваакера на бурмакинской дочке, он не забавлял мужиков ничем. Бурмакины перебрались на мельницу, усадебный дом заколотили, все утряслось, как в телеге под конец дальней дороги.

И вдруг Вильям Сваакер, словно по заказу, принялся чудесничать.

Зачалось с кремешков.

По весне на мельницу заявилась горстка сельчан попросить хозяина об одолжении.

— Нуждишка привела. Свёкор, выручай, небось и мы тебе когда пригодимся.

— Присадитесь, пожалуйста, — предложил Сваакер, показывая на размятую ногами проталинку и опускаясь на крыльцо, — прошу!

— Нуждишка, конечно, — повторили на разный лад мужики и вынули табак. — Крестьянство в нужде, как сказать… сильно прижало…

Сваакер отмахнулся от дыма, просители подождали говорить, пока он, не торопясь, осматривал их по очереди.

— Просьба у нас к тебе насчет хлебушка. Перебиться бы до нови.

— Давать вам хлеб? — громко спросил Сваакер, подымаясь с крыльца и переходя в наступление. — Сваакер давал хлеб, — значит, у него был хлеб! Теперь нельзя иметь хлеб, закон требовал весь хлеб отдавать для народ и для наша геройский красноармейский армий. Бедный Сваакер сам сидел с одна картошка в день! — взвизгнул он. — У Сваакер есть один тесть, и есть один милый теща, и есть прекрасный жена Надежда Ивановна, и это все с одна картошка в день! У тебя пустой голова! У тебя нет совсем мозг! У Сваакер нет ни один зерно хлеб! Запоминал? Ты тоже запоминал? Ты — тоже?

Он опять присел и мирно проговорил:

— Ну, вот все в порядке, и теперь я буду начинать разговор. Вам надо хлеб? Сваакер надо много кремешок. Да. Простой такой кремешок, в один, в два кулак, в три кулак, который валялся везде на поле, он только мешал пахать п портил борона у мужик. Сваакер будет собирать много такой кремешок, очень много воз, много вагон. Вы будете возить па Трансвааль кремешок, Сваакер будет давать хлеб.

Он снова внезапно привскочил, протянул ладонь и грозно крикнул:

— Время — дорог, по рукам!

Кто-то усмешливо спросил:

— А почем же платить станешь?

— Фунт против пуд! — быстро сказал Сваакер. — Каждый пуд камень — каждый фунт хлеб!

Испитой, желтый парень бестолково взмахнул руками:

— Бреши! Развесили уши-то, он налопочет, только слухай! Обманщик!..

Вильям Сваакер рванулся к парню, схватил его за плечо.

— Как тебя зовут?

Он сверлил парня напряженно мигающим здоровым глазом.