— Что вы поступите на городскую сцену?

— Да, — сказал я гордо.

— Ладно, — пробормотал он упавшим голосом. — Почем шампанское?

— А кто его знает.

— Ну, тогда — на бутылку.

— Чего захотели! Чтобы за жалкую бутылку игристого люди становились европейскими актерами!

— Хорошо. На пару.

— Наплевать. Идет!

Я с торжеством задержал его руку в своей. Она показалась мне необычайно холодной. Я видел, как он нервно схватился за бородку. Всю жизнь я не понимал скупцов!..

На другой день меня принял директор театра. Полнотелый, большой, в мельхиоровой седине, с золотой цепью на пикейном жилете — это был настоящий директор. Он узнал меня, потому что я должен был давно примелькаться ему, но он ждал, пока я пущусь в биографическую исповедь. Ему не было дела до моих симпатий в этой тяжелой войне, — как он заявил, — но само собою подразумевалось, что он, наравне со всеми немцами, рассчитывает на мою лояльность.

— Умеете ли вы петь? — легко перешел он к делу, минуя все обязательные разговоры о безвинности кайзера Вильгельма и о британском коварстве.

— Я знаю ноты, — ответил я.

— А голос?

— Я пел в хоре.

— Где?

— В школе.

— Что же у вас было — дискант или… что-нибудь еще?

— Бас, — сказал я, напрягая горло и сразу поперхнувшись.

— Приходите завтра на репетицию. Вас попробует капельмейстер.

Я откланялся, но он не дал мне уйти.

— Сколько вы хотите получить?

Я сказал, что мне надо существовать. Он назвал жалованье хориста. У меня екнуло сердце, но я только откашлялся погулче, как певцы, и политично выждал напутственных слов:

— Если вы годитесь, мы сойдемся.

На улице мне встретилась Лисси. Вечно веселая, она стукнула, меня в плечо.

— Ну, ты, послушай меня разок, мой милый. Он ангажировал тебя, наш старик, или нет?

Я был потрясен неожиданным «ты», оно свалилось на меня с неба.

— Откуда вы знаете?

— Однако ты, обезьяна, не притворяйся! Я узнала от химика о вашем идиотском пари и сегодня утром сказала директору, что ты придешь и что тебя надо принять, у тебя — райский тенор.

Я схватился за голову. Она хохотала, как в своих ролях субретки, широко скаля чистые зубы. Она уже считала меня своим, ласково нарекая панибратскими, глупыми прозвищами, которые были в ходу за кулисами.

— Милок, — сказала она под конец, — поверь, на сцене шагу нельзя ступить без протекции, и я решила тебе помочь. Когда ты обварганишь свое дело со стариком — приходи ко мне, я научу тебя гримироваться.

Она покровительственно распрощалась, а я побежал домой, не понимая, какие силы влекли меня над обновленными улицами.

Весь вечер я откашливался, пробовал голос, напевая черт знает что. Вкрадчиво во мне возникло чувство, что я прирожденный певец. Потом, осипнув, я страшно испугался за свое будущее. Квартирохозяйка изредка заглядывала в мою комнату под разными невинными предлогами. Наконец она не удержалась и, стоя в дверях, с необыкновенной деликатностью посоветовала:

— Может быть, вы приляжете? А я бы согрела вам немножко настоящего кофе…

Я понял, что она боялась за целость своей обстановки и, может быть, даже за свою жизнь. Но я не мог остановиться, я пел.

К вечеру у меня пропал голос. Я метался всю ночь и поутру, еще в постели, с боязнью взял невысокую ноту. Все стало ясно: у меня был, как угодно, порядочный бас. В голосе перекатывалась рокочущая хрипота, и, чем ниже я брал ноты, тем лучше шли мои дела.

Я полетел в театр.

В этот сезон великолепный Рихард Кваст, сманенный театром побогаче, покинул нашу оперетку. Музыканты, солисты и прежде всех сам директор чувствовали себя осиротелыми. За пультом сидел коротенький неуклюжий человечек по имени Зейферт. Он имел только один порок: ему, как дирижеру, не хватало двух его рук, и когда он подавал вступления инструментам и актерам, его корчило и ломало от усилий, глаза, рот, брови, кожа на затылке, плечи, локти наперебой торопились принять участие в этой музыкальной шутке военного времени. Он был профессиональным пианистом, наверное тапером, и когда приходилось разучивать с певцами партии, натуго вколачивая в уши новые мотивы, он показывал себе цену.

Я застал его за роялем. Вокруг стояли мои знакомцы — рыжая фон Сезмон, Лисси. Поодаль кучились хористы, выпячивая перед собою нотные листки.

— Довольно, — сказал капельмейстер, кивнув певцам. Они начали выходить, он тыкал тупыми пальцами по рыжей расшатанной клавиатуре.

Я стал рядом с ним. Он велел мне тянуть ноты, которые возьмет на рояле, и для начала дубанул в «ля». В этом состоял экзамен. Когда он кончился, я услышал проникновенный голосок Лисси:

— Герр капельмейстер, это, наверно, наш будущий премьер?

— Вы еще тут? — удивился Зейферт.

— Мы не могли оторваться от этих божественных звуков, — пропела фон Сезмон.

Капельмейстер бесшумно, точно тряпичный мяч, выкатился за дверь, а Лисси бросилась ко мне с объятиями. Она считала, что дело в шляпе, мне же казалось, что она дурачит меня, и в отместку я придумывал, как почувствительнее съязвить насчет ее птичьего голоска. Но тут возвратился капельмейстер, загадочно сообщив, что меня ожидает директор.

Все, что затем произошло, было сплошною причудой. Я был нанят в театр хористом с обязанностями исполнять эпизодические роли в оперетке и в драме, за что получал надбавку к жалованью. Я обязан был явиться на работу в тот же день, вечером.

Спустя час я сидел у Лисси перед зеркалом.

— Мажь гуще, не стесняйся, — поучала она, — главное в гриме — вазелин. Вазелин сначала, вазелин в конце. Гуще, гуще! Если бы ты мог его глотать — и это не повредило бы.

Меня покоряло ее бескорыстное усердие. Она всего единственный раз вспомнила о подоплеке истории:

— Будешь хлестать шампанское — не забудь меня, обезьяна. Твой химик скрючится, когда узнает, что ты сегодня выступаешь…

В театре мне отвели место в уборной хористов. В костюмерной гардеробье Краузе примерил мне фрак и сказал, что фрак входит в обязательный актерский гардероб и что по сходной цене он готов мне сшить мировой шедевр этого рода. В реквизиторской мне дали испачканную полотняную хризантему, и я продел ее в петлицу шелкового лацкана. Вместе с другими хористами я уселся на сцене перед маленькой эстрадкой. Шла «Сильва», или «Царица чардаша». Мы изображали кутящую золотую молодежь. В наших бокалах был налит лимонад. Бутылки стояли пустые. От закулисной прохлады и оттого, что во мне невольно возникали мои школьные мечты о театре, о цирке, о балаганах, меня знобило, пока не подняли занавеса. Я стал представляться выпившим богатым повесой.

Фрейлейн фон Сезмон подмигивала мне с эстрадки огромными, измазанными в синее глазами и пела:

Я аплодировал ей, и я чувствовал себя обыкновенным дураком, и мне это было до стыда обидно.

Любовь нам запретил магистрат. За общение с немецкой женщиной нас, русских, сажали в лагерь. Приходилось ловчить, и только неотвязная страсть толкала девушек к рискованным аферам.

С Гульдой я встречался на променаде, в глухой, тянувшейся вдоль забора аллейке, куда никому не приходило на ум заглянуть. Эти укромные места в центре города я начал изучать еще в первый год войны при необыкновенном случае.

В безлюдные сумерки к нам на скамеечку подсел ландштурмист-баварец. От него далеко несло пивцом, но покладистость интонаций, отеческие манеры расположили к нему, и мы принялись болтать. Он приехал с фронта и был набит доверху рассказами о русских. Вдруг он стал допытываться — кто мы? Нас было трое: господин художник Шер, я и папаша Розенберг — старший из колонии и наш путеводитель по газетной премудрости. В схватке с баварцем, загоревшейся мгновенно, папаша Розенберг сдрейфил первый. Сначала мы попробовали навести противника на ложный след, потом — обернуть разговор в шутку. Но ландштурмист гнул свою линию по-военному, не поддаваясь хитростям и лукавству врага: мы молоды и здоровы, значит, мы должны находиться в окопах; мы не в окопах, значит, мы — иностранцы; может быть, мы — чехи, но чехи тоже обязаны сражаться в окопах; значит, мы — не чехи; но тогда, может быть, мы враждебные иностранцы, может быть, доннер-веттер, мы — что-нибудь вроде русских?!