Доктор Клебе стремительно прогорал. По его делам кредиторы назначили администрацию, их бухгалтер каждую неделю являлся в санаторий проверить поступления от пациентов и отчислить, сколько можно, в покрытие долгов Клебе.

Еще не так давно в Арктуре не было ни одного свободного места, и вполне естественной казалась разборчивость в приеме новых пациентов. Но вот уже второй год падало число приезжающих в Давос больных, и Клебе уверял, что никогда прежде люди не были такими скаредами, как последнее время: экономят даже на лекарствах, не говоря о притворном отсутствии каких-либо особых желаний, вроде стакана итальянского вермута или прогулки в санях, заложенных гуськом, с бубенцами.

В докторском халатике, без шляпы, Клебе стоял на открытом балконе, привычно жмурясь на ослепляющую пирамиду Тинцен-горна, смело поднятую над далекою кромкой горных вершин. Снега лежали обильные, в горах — уже голубые, в долине — еще подрумяненные чистым розовым утром. Сезон должен был бы давать себя чувствовать, зима установилась, а было тихо, слишком тихо.

Клебе повернул ящик радио резонатором к балконам больных. Передавалась звонкая, зовущая увертюра «Риенци». Опытный слушатель радио, доктор тотчас распознал передачу с патефонной пластинки и сказал:

— Они помешались на экономии!

Он стукал кулаками по парапету балкона в такт повелительной музыке, и его раздражение постепенно рассасывалось увертюрой. Он любил Рихарда Вагнера, и хотя считал «Риенци» слабой оперой, но и в ней различал возбуждавшую его вагнеровскую силу утверждения. Он стал помогать радиопередаче покачиванием головы. Он думал, что ведь бывают же на свете причуды судьбы, что вдруг его природная музыкальность будет общепризнанной и его назначат дирижером берлинской филармонии. Вот он управляет оркестром искуснее Фуртвенглера, и все кругом потрясены, и Артуро Тосканини уступает ему пальму первенства в «Кольце Нибелунгов». Вокруг имени доктора Клебе растет слава, затмевающая всех дирижеров мира, и вот он приглашен в Милан, в театр La Scala, потом в Нью-Йорк, потом…

Радио смолкло, Клебе оттолкнулся от парапета, заглянул под рукав: была пора идти к больным. Откашливаясь, он поднялся на третий этаж и сначала зашел к майору.

Как большинство черногорцев, майор Пашич был высокий, с крупными конечностями, гренадерского размаха в плечах и груди. И его одышка, его беспомощность, его неохота вылезать из постели, несмотря на советы врачей больше гулять, казались нелепыми. Он был из породы больных, привыкших к строгому однообразию многолетнего режима и навсегда уверивших себя, что за пределами Давоса их ожидает гибель. Всякую весну, с февраля, он начинал собираться на юг — отдохнуть от леченья и, может быть, даже слегка поблудить — на Ривьеру или совсем недалеко — в Локарно или в Меран. Но эти беспокойные мечтания просто кончались переездом в другой санаторий — после обычной ссоры с лечащим врачом или с кем-нибудь из больных. Майору было сорок, но многими чертами он был похож на полудетей-старичков Вильгельма Буша, картинки которого, со стишками, он иногда перелистывал в постели, хихикая.

Он лежал в черной шелковой ермолке, в очках-консервах с дымчато-желтыми стеклами, потому что его восточную комнату заливало солнце, а ему не хотелось протянуть руку к шнурочку, поворачивавшему лист картона, приделанный к оконному наличнику: это было собственное изобретение майора.

— Доброе утро, господин майор, — сказал доктор Клебе нараспев.

— Доброе утро, господин доктор.

— Как почивали?

— Благодарю вас.

— Температура?

Доктор взглянул на кривую температурного листка.

— Превосходно, — сказал он. — Пойдете гулять?

— Болит голова, — ответил майор.

Доктор знал, что без жалобы не обойдется, но новым голосом, мягким от участия, с готовностью непременно тотчас помочь, спросил:

— Что вы говорите? И ночью?

— И ночью.

— Я вам пришлю что-нибудь.

— У меня есть.

— Пирамидон?

— Я принял.

Доктор потрогал шнурок, протянутый к картону.

— Действует? — улыбнулся он.

— Такие вещи не портятся, — тоже улыбаясь, сказал майор.

— Вы правы. Портится только то, что стоит денег. Особенно когда их нет. Сейчас у меня в Арктуре не проходит часу, чтобы что-нибудь не сломалось. Карл чинит с утра до ночи.

— Да, у Карла обязанностей хоть отбавляй.

Отворачиваясь к окну, доктор спросил:

— Вы находите?

— Я недавно сосчитал: Карл исполняет обязанности девяти человек.

— Вы шутите, — воскликнул доктор, шумно откашливаясь и смеясь.

— А вот у меня записано, — сказал майор.

Перебирая тонкими белыми пальцами бумажки на ночном столе, он поднял темные очки на лоб, под самую ермолку, надел пенсне с узенькими стеклами без оправы и прочел:

— Коридорный, портье, рассыльный, истопник, полотер, дворник, лифтер, садовник-огородник, шофер-механик. Даже больше девяти.

— Вы позабыли еще, что Карл обязан быть вежливым и улыбаться, — обиженно сказал доктор. — Какой шофер, если я давным-давно продал автомобиль? А когда ездил на автомобиле, я держал особого истопника. А что значит садовник-огородник? Если Карл иногда притронется к эдельвейсам в моем альпийском садике, не превосходящем по размеру обыкновенной мужской лысины, это еще не делает его садовником. А почему огородник? Это собственная выдумка Карла — растить в парнике салат.

— Но вы этот салат подавали к столу, — кротко сказал майор.

— Я обещал Карлу заплатить за его лопухи, которые вы называете салатом.

— Вы вынуждены тоже называть их салатом, иначе получится, что вы кормили больных лопухами.

Доктор с мольбою протянул к майору руки.

— Милый, милый господин майор! Зачем вы создаете себе столько забот? Это не благоприятствует выздоровлению. Вы должны отвлекать свои мысли от окружающей вас действительности.

— Если бы я был религиозен…

— Какая жалость! Но почему вы так редко читаете, господин майор?

— Романы не способствуют долголетию.

— Вы правы. Слишком много написано дурных книг, я иногда прямо бешусь. Представьте…

Доктор сел на кровать в ногах майора.

— Представьте, милый господин майор. Недавно мне подвернулась французская книжонка — совершенно невероятно! Описывается вполне почтенный, богатый господин, и — понимаете — он живет со своей прислугой!

Ужасно! Она беременеет, и он ее выбрасывает на улицу. Каков сюжет? За всю жизнь я не читал книги более развратной и подлой. Что хотел автор — не понимаю! Но я сам себе неприятен, потому что окунулся в такую мерзость! Нет, благодарю вас! Я не буду читать никого, кроме своего милейшего Эдгара Уоллэса, — сказал доктор и, выдернув из кармана книжку, с удовольствием забарабанил по ней ногтями, приглашая майора полюбоваться.

На цветной обложке было изображено массивное лицо счастливого мужчины, держащего в энергичных пальцах папиросу с необычайно длинным мундштуком.

— Можно читать ночи напролет! Где французам! Безумно увлекает и вместе с тем рассеивает…

— Я хотел бы почитать… — буркнул майор.

— Уоллэса? — оживляясь, спросил доктор.

— Да, тоже… Но сначала этот роман… Про почтенного богатого господина…

Майор опустил на переносицу непроницаемые дымчатые очки. Секунду доктор колебался: поверить или нет?

— Но это действительно ужасный роман, — с шипением выдохнул он, вскакивая с кровати и защищаясь от майора простертыми руками.

— Я думаю, господин доктор, он не ускорит моего конца, — тихо возразил майор.

— Помилуйте, господин майор! — с укором и возмущением сказал доктор и тут же по-деловому глянул на часы. — Я заболтался!

Он понимающе кивнул пациенту.

— Хорошо, я пришлю вам этот роман о почтенном богатом господине.

Когда Левшин начал выздоравливать, он осознал это не разумением и даже не чувствами, а каким-то новым, удивившим его инстинктом. После долгих месяцев непрерывного лежания по первому снегу его вывезли в санях, и он проехал главной улицей через весь городок. Закутанный в шубу и ковровую полость, в валяных ботах и в толстых перчатках, он куклой полулежал высоко в санях, почти вровень с кучерскими козлами. В эту короткую поездку он сделал множество открытий, которые поразили его сердце восторгом. Он открыл, что под полозьями хрустит снег, — не просто, конечно, хрустит (это он знал с детства), а как-то многотонно-певуче, какой-то ни на секунду не обрывающейся праздничной и даже ликующей песнью. Он открыл, что отработанный газ бензина пахнет ужасно смешно, и он не мог не засмеяться, когда красный автобус тяжко опередил сани, с басистым рокотом выпыхивая из глушителя сладко-вонючий дымок.