Но долго держать Аверю охотников не нашлось — он был грязен, гнилая отмороженная рука его наполняла избу зловонием, он все время стонал, и кашель его не унимался.

Через неделю Аверя опять очутился на улице.

Тогда он пошел к сыну…

Прокоп застал его в кухне, вернувшись от Хотея-Жука. Аверя лежал на полу, около печки.

— Не умер еще? — спросил Прокоп, остановившись в дверях.

Он подошел к отцу, нагнулся, заглянул ему в отекшее лицо, тихо сказал:

— Кочедык мой принес? А? Промотал кочедык, вор? А?

Аверя жалобно застонал, неуклюже перекрестился здоровой левой рукой.

— То-то! — сказал Прокоп.

Он разрыл тряпье на больной руке отца, покачал головой.

— Живого тебя червяк ест. В пунте не был, у фершала?

Он достал из печи горшок с картошкой, намял ее, сел за стол и молча долго жевал, глядя на отца. Наевшись, он отыскал жаровню, вытряхнул из горшка остатки картофеля, поставил жаровню перед отцом на пол. Подумав, он дал ему свою ложку…

На другой день Прокоп сказал Авере:

— Меня самого отсходова скоро выживут. Пойдем.

Он повел отца через деревню, в поле, там попутчики подвезли их в волость.

В тесной, прокуренной горнице Совета Аверя улегся на полу, Прокоп подсел к мужикам.

За загородкой, между столов с ворохами бумаг, в телефонную трубку кашлял и кричал председатель.

Мужики терпеливо ждали, когда он докричится, недоуменно и чуждо смотрели на бумаги. Председатель задыхался, откашливался в платок, зеленое, худое лицо его дергалось, он изо всей силы кричал:

— Буда?.. Дайте Дорогобуж!.. Это что? Дорогобуж?.. Не слышу!.. Не слы-шу! Буда?.. Клетки?.. Это Клетки?.. Дайте Буду!.. Дорогобуж?.. Буда?.. Клетки?..

Он совсем закашлялся, повесил трубку, упал на скамью. Отдышавшись, он махнул рукой.

— Не дозовешься, — сочувственно сказал один мужик.

— Ветер, провода гудут шибко, — объяснил другой.

Прокоп сказал председателю:

— Привел к тебе хворого, куда его?

Председатель подбежал к Авере.

— Откуда, чей?

— Отец мой, из Кочанов.

— В медпункте был?

— Мне его развозить не на чем. Вот люди добрые подвезли, принимай.

— Его надо в город, в больницу, или еще куда, — сказал председатель, — там поместят. Поди с ним к фельдшеру, принеси удостоверение, я напишу тебе бумагу в город.

Мужики вступились в разговор, председатель начал пререкаться с ними, они загалдели — чего, мол, возить человека, когда смерть пришла, нынче стало, что и помереть не дадут, всех возить, лошадей не хватит. Председатель опять раскашлялся, плюнул в платок, показал кровавый плевок мужикам:

— Вот придет мой конец — и меня подыхать бросите, лошади жалко станет!

Тогда все кругом заулыбались:

— Тебя-то мы свезе-ем!

— Куда подале!..

Председатель обтер губы, тоскливо поглядел на стол с бумагами, поворошил свои твердые, скрипучие волосы.

— Ну, ладно. У кого какое дело?

— Так что же, его опять с собой брать? — спросил Прокоп.

— Приходи за бумагой, все сделаю.

Прокоп постоял в раздумье, присел на скамейку, послушал, как шелестел бумагами, кашлял и говорил с мужиками председатель, опять спросил, протискавшись к загородке:

— Окромя бумаги, значит, ничего?

— Веди домой, — присоветовал Прокопу степенный мужик, кивая на Аверю, — недолго осталось…

И Прокоп привел отца назад, в Кочаны.

Когда они входили в деревню, Аверя едва переставлял ноги. Прокоп усадил его на дрова, подле сарая Хотея-Жука, против его дома. Понемногу высыпал на улицу народ, скучился вокруг стонавшего Авери. Старик, казалось, ничего уже не смыслил от измождения и притупившейся боли. Он даже перестал качать свою больную руку и закрыл глаза.

— Вот он, ваш, берите его, куда знаете, — сказал Прокоп мужикам.

Наверно, Аверя расслышал его голос, потому что открыл глаза и стал искать кого-то в народе. Но тут взгляд его внезапно ожил, он странно, точно от испуга, засуетился, спустил с дров ноги и вдруг, показав здоровой рукой па Лариона, бестолково, громко замычал, силясь что-то сказать.

Мужики обернулись на Лариона. Он посмеивался, вертел во рту цигарку, пускал дымок.

Не понять было, что делал Аверя. Он вытягивал руку, закрывал один глаз, выкрикивал:

— Та-а, ба-ах! Ту!

Потом махал рукой куда-то в сторону леса и опять показывал на Лариона.

Прокоп внезапно вышел на середину круга, погрозил вверх пальцем и произнес с расстановочкой:

— Правда! — она ска-ажется!

Ларион шагнул к нему, прищурился, спросил:

— Чего болтаешь?

Но Прокоп повернулся и ушел прочь, повой своей отяжелевшей жесткой поступью.

Люди молча глядели на Лариона.

— Старик из ума выжил, а вы — глаза пялите, — сказал он. — Его скрутить надо!

Мужики перевели глаза на Аверю.

Он притих и — правда — косматый, трясущийся — был похож на безумного.

Хотей-Жук сжалился над Аверей, пустил его ночевать в овин. Но овин стоял далеко от избы, Жук забоялся, что Аверя спалит его, да и холодно было старику в овине, и больного перевели в заброшенную баню, на речке.

Баню по утрам подтапливали. Топилась она по-черному, дым лизал потолок и стены, медленно пробиваясь между нагроможденных горкою печных камней. В ветреные дни дым кружил по бане желто-серой воронкой, и за нею трудно было разглядеть лежавшего на лавке Аверю.

Под голову он засовывал корытце, из которого мылись, на корытце клал веник.

Зима стояла крепкая, с метелями, стужей. С сумерек забегали на деревню волки, выли на реке, под баней. По ночам вьюги выдували из бани тепло, тогда Аверя, дрожа от холода, подползал к окошечку, высовывал наружу голову, раздвинув закопченные дощечки, набитые вместо стекол, и вопил:

— А-о-ау!

Речь к нему не возвращалась — он потерял ее еще в Круче, — голос был слаб, и до деревни доносился только волчий вой.

Бабы и девки, топившие печь, приносили Авере поесть, опрастывали горшки с кашей и похлебкой в такое же корытце, на каком Аверя спал. Он съедал все, что давали, понемногу как будто здоровел, рана на его руке подсохла, верно он сказал сыну: душа в нем сидела крепко.

Прокоп заходил к отцу редко, мало показывался в деревне, неделями напролет не слезая с своей печки. Проска тоже не бывала на людях, парни и бабы не давали ей покою, она не совестилась народа, по ей прискучило огрызаться на насмешки. Дома, в школе, с учительницей и отцом она по-старому голосисто хохотала, пела песни и, как баба, открыто и просто носила свой беременный живот.

Раза два она заглядывала в баню, к Авере, пробовала вызнать у него про Лариона (на деревне частенько толковали о том, как Аверя испугался парня), но старик ничего не взял в толк из расспросов, да и внучку свою вряд ли признал.

Под большие праздники, когда мылась вся деревня в один день и бань не хватало, нанашивали воды и к Авере. В кадушки с водой кидали накаленные в печи камни, дым мешался с паром, Аверя сползал с лавки, ложился поближе к порогу, на полу.

С обеда, пока не остужалась баня, приходили париться мужики. Узловатые и крутые, они карабкались на полок, звонко охлестываясь вениками, плескали ледяной водой в топку и, как лошади от кнута, шарахались за дверь от вылетавшего из печки пара.

Предбанника у бани не было, дверь выходила в сенцы, с одного боку вовсе не забранные тесом, и народ раздевался на морозе.

После мужиков набегали мыться бабы с девками.

— Ну-ка ты, — кричали на Аверю девки, — чего стонешь? Мужики парились, а ты угорел! Вылезай!

Но вылезать на мороз Аверя не хотел, он жалобно лопотал что-то, отворачивался лицом к стенке, собирался в комочек.

— А шут с тобой, не сглазишь! — смеялись девки, и через минуту, красные от холода, круглые, поворотливые, как шары, нагишом вкатывались в баню. И пока они звенели шайками, били вальком постиранное белье, окатывались холодной водой, — Аверя тихонько, не поворачиваясь, стонал в стену…