— Я собираюсь просто забрать его, — улыбнулся я.

— Забрать? — переспросил он.

— Именно, — кивнул я.

— Ты думаешь, что это пройдёт незамеченным? — осведомился мой друг.

— Пройдёт, — усмехнулся я.

— Каким образом? — не понял Марк.

— Потому, что он по-прежнему будет там, — пожал я плечами.

— Ты безумец, — вздохнул он.

— Куда она подевалась! — вскрикнул мужчина.

— Не верю своим глазам! — воскликнул Марк. — Она же мгновение назад была внутри паланкина!

— Тсс, — прошипел я.

— Я не могу понять того, что я увидел на этой улице! — признался он.

Мы с Марком стояли в партере, плечом к плечу с другими зрителями, перед низкой сценой. Позади нас имелись ещё ряды скамей для тех, кто желал, заплатив два бит-тарска, а не один, развлекаться с некоторыми удобствами.

Четверо мужчин в тюрбанах с перьями, величественно, словно ничего необычного не произошло, унесли паланкин, занавески которого теперь были открыты, за кулисы.

— Она исчезла, — удивлённо заметил мужчина, стоявший рядом с нами.

— Но куда и как? — пораженно спросил другой.

— Она же не могла исчезнуть без следа, — сказал первый.

— Но она это сделала! — прошептал третий не без страха в голосе.

Мы находились внутри зала небольшого, знавшего лучшие времена, театра. Собственно весь театр состоял из этого зала длиной ярдов двадцать, да открытой авансцены. Это было уже четвертое подобное заведение, в которое мы зашли за этот вечер. Впрочем, снаружи, на улице тоже хватало всяческих развлечений. Там были установлены палатки, а то и просто столы под открытым небом, на которых главным образом демонстрировали фокусы с мелкими предметами, вроде острак, колец, шарфов или монет. Признаться, я люблю такие вещи, и считаю себя настоящим ценителем тонкости, проворства, ловкости и навыков, которые зачастую вовлечены в создание этих иллюзий.

— Увы мне, — закричал грузный мужчина, ковыляя по сцене, правда от внимательного глаза не могло укрыться, что делал он это с определенной легкостью и изяществом, для своего веса, конечно, — неужели я потерял свою рабыню?

— Найди её! — выкрикнул мужчина из зала.

— Верни её! — поддержал голос с другой стороны.

Как мне показалось, оба мужчины кричали абсолютно серьезно. Возможно, стоит упомянуть, что многие гореане, особенно представители низших каст, имевшие доступ только к «знаниям первого уровня», относятся к подобным зрелищам весьма серьезно, полагая, что стали свидетелями не фокусов и иллюзий, я удивительных феноменов, ставших результатом таланта и силы необычных людей — волшебников или магов. Эта бесхитростность, несомненно, является следствием многих факторов, таких как примитивность их мира, изолированность и редкость городов, несхожесть культур и слабость линий коммуникации. Кроме того, гореане не склонны рассматривать мир как часовой механизм, состоящий из взаимозависимых частей, как большую, правильную, предсказуемую машину, подчиняющуюся уравнениям и абстракциям. Для них мир это скорее азартная игра, необъяснимая, бессмысленная и полная случайностей. Среди его фундаментальных метафор, с помощью которых гореанин мог бы оградить себя от величия и тайны мира, будут вовсе не бездушная машина или смерть, но стебель травы, корень дерева или бутон цветка. Он ощущает мир как живой и реальный. Он рисует глаза на носу своих кораблей, чтобы они могли видеть свой путь. И если он чувствует настолько огромные и пугающие грандиозность и великолепие, то пусть и его корабли увидят и почувствуют, ту необъятность и великолепие, красоту, силу и мощь посреди которой они оказались. Почему там есть что-то? Почему там вообще что-то есть? Почему не ничто? И не будет ли «ничто» более вероятным, более рациональным и более научным? Когда начинается время? Где заканчивается пространство? На линии, на плоскость или на сфере? Не ограничивают ли наши определения реальность? Что, если реальность не знает нашего языка, границ нашего восприятия, ограниченности наших умов? Как получается, что стоит пожелать поднять руку, и она поднимается? Как получается, что набор молекул может кричать от наслаждения в темноте? Гореанин воспринимает мир скорее не как загадку, а как возможность, не как заданную величину, которая должна быть измерена, а как щедрый дар, которым можно насладиться, не как проблему, которую следует решить, а как награду, которая должна быть с благодарностью принята. Также было бы небезынтересно отметить, что средний гореанин, несмотря на свой страх перед Царствующими Жрецами, и то почтение, которое он испытывает к ним, богам своего мира, не думает о них как создателях этого мира, ни как о существах желаниям которых, этот мир подчиняется. Скорее он рассматривает Царствующих Жрецов, как детей этого мира, таких же, как слин, дождь или человек. Ну и последнее наблюдение, касающееся тенденции некоторых гореан принимать иллюзии и фокусы за действительность, состоит в том, что средний гореанин склонен весьма серьёзно относиться к таким понятиям, как честь и правда. Исходя из его культуры и условий жизни, его ценностей, ему зачастую легче именно через эту призму принимать окружающих его людей. В результате, он с большей вероятностью станет жертвой мошенника и шарлатана, чем его более подозрительный и циничный товарищ. С другой стороны я бы не советовал лгать гореанину. Ему это не понравится.

— Я мог бы протянуть руку и дотронуться до неё, — сказал мне Марк.

Честно говоря, я сомневался, что он смог бы это сделать. Хотя мы и стояли не слишком далеко от сцены.

В этой части представления свет, крытый, с белыми занавесками паланкин вынесли на сцену четверо мужчин в украшенных перьями тюрбанах. Свою ношу они установили на сцену, так чтобы сквозь отодвинутые с обеих сторон занавески можно было видеть заднюю стену сцены, драпированную весьма мрачным занавесом. Внутри паланкина, словно скучая, оперевшись на один локоть, восседала стройная девица, одетая в мерцающие белые шелка, и лицом, скрытым под вуалью.

— Наверняка, дамочка из высокородных, — заявил грузный мужчина на сцене.

Его слова были встречены смехом в зале. Свободные женщины почти никогда не появляются на гореанской сцене. Фактически, в большинстве более высоких форм драмы, таких как классические трагедии, вместо того, чтобы позволить женщинам выйти на сцену, хоть свободным, хоть рабыням, женские роли исполняются мужчинами. Впрочем, маски, костюмы, диалоги и прочие детали, конечно, дают понять какие именно роли должны быть приняты как женские. Женщины, конечно, почти всегда рабыни, тоже могут появиться на сцене, но в пантомимах, фарсах и прочих более низких формах сценического искусства.

Меж тем девушка, опираясь на услужливо подставленную толстяком руку, вышла из паланкина, и довольно скучающим взглядом обвела зрителей собравшихся в зале. Её взгляд иначе, чем презрительным назвать было трудно. Естественно по толпе собравшихся прокатился возмущённый гул.

— Уверен, она не может быть моей рабыней, Лицией! — воскликнул артист.

Девушка горделиво вскинула голову, скрытую под капюшоном и вуалью.

— Если Вы — свободны, дорогая Леди, — заговорил толстяк, — пожалуйтесь стражникам на моё оскорбительное поведение, чтобы они могли бы наказать меня плетью, за то, что посмел обращаться к вам, но если, на самом деле, Вы моя Лиция, снимите эти капюшон и вуаль.

Почти имперской грацией она откинула свой капюшон и опустила вуаль.

— Она прекрасна! — не сдержавшись, воскликнул Марк.

Впрочем, он оказался не единственным несдержанным в зале. Другие тоже выражали своё восхищение женщиной не менее бурно.

— Это же — моя Лиция! — закричал толстяк, словно в облегчении прижимая руку к сердцу.

Женщина, не становившись на достигнутом, приспустила ткань ещё немного, обнажив плечи и придерживая одежды перед собой.

— Она не в ошейнике! — послышался возмущённый мужской голос.

— Выпороть её! — закричал другой зритель.