Под окном лежит мертвая улица. Наша замаскированная машина стоит перед входом. Я могу заглянуть в комнату стоящего наискосок от нас дома. Кровать там пошире, чем моя. Это единственный предмет в комнате: полностью французская обстановка.
Неподалеку мы обнаруживаем офицерское общежитие в стиле восьмидесятых годов. Такой же бронзовый мавр, как и в гостинице, но с факелом, зажатым в кулаке, стоит в углу фойе. Стоячие вешалки подавляют своими размерами. Хозяйка дома: толстая, накрашенная без меры, но подвижная и юркая, стоит на своих полных ногах, которые она показывает без стеснения.
Йордан кажется потрясенным. Когда я спрашиваю его о чем-то, он, кажется, ничего не слышит. Мне тоже не очень то и весел. Следовало ли нам избежать заезда в Руан? Если бы нам кто-то сказал, насколько серьезно он разрушен, то мы наверняка не поехали сюда.
Несколько лейтенантов — пехотинцев, подвыпивших и здорово навеселе, лишь усугубляют общий вид. Приходится напустить на себя вид очень занятого человека, с тем, чтобы они не уселись за наш столик.
И тут Йордан внезапно говорит: «Если так и дальше пойдет, как предвидел наш господин командир, то дело пахнет керосином…»
Я вскидываю на него глаза в недоумении, и он продолжает: «Ты хоть представляешь, себе как все сложится? Когда уважаемые господа высадятся здесь, где все готовы их встретить — ну, между Сомма и Сеной — а мы ждем их в Абвиле, Трепоре или Дьепе… смешно, не так ли? — итак, если мы ждем там господ захватчиков нас в муку смелют корабельные орудия с моря и атаки с воздуха. Это относится к нашей боеготовности! Звучит напыщенно, а на самом деле — дело дрянь! Будет жарко, как в аду». Мысленно призываю его закончить этот пустой треп, Но к моему удивлению Йордан гонит лошадей дальше: «Ведь может так оказаться, что они высадятся в двух местах и затем попытаются замкнуть кольцо. Даже в том случае, если линия фронта, составит где-то добрых сто пятьдесят километров. Но кто его знает…Прежде всего мы не знаем какими войсками располагаем в этой местности. А мы болтаемся здесь как придурки. Бисмарк хочет лишь свою знаменитую «кровавую дань» — и это лишь одно, что интересует более всего эту напыщенную свинью: много погибших, много чести войскам. Героический бой фанфар к обрамлению сообщений о потерях — это как раз в его вкусе!»
На секунду, взглянув мне в лицо, Йордан кривит рот в усмешке: «Ты уже составил свое завещание и, наверное, тщательно хранишь его. Как все это выглядит ты уже видел. Сердце не может не дрогнуть. В Канне под развалинами лежат более тридцати тысяч французов: результат обстрела города с моря. Такого нет ни в Саутгемптоне, ни в Ньюпорте, ни в Портсмуте…Потому — то и готовься к тому, что грядет!»
Йордан замолчал, погрузившись в свои мысли. Вечер перестал быть приятным времяпровождением.
Проснувшись от каких-то расплывчатых мыслей, не могу более уснуть, и лежу, уставившись в темноту незнакомой комнаты. Высунувшись в окно, смачно плюю с мостовой, а потом бросаю монетку, просто для того, чтобы услышать ее звон от удара по камням.
Мертвая улица медленно оживает. Матросы по двое-трое тянутся по ней, затем появляются несколько французов с сумками и одеялами — словно направляясь в бомбоубежище. Неужели звучала сирена?! Проспал я ее что — ли? Вид того, как французы, шаркая ногами, и переговариваясь друг с другом, двигаются по улице, говорит о том, что им это уже давно привычно. С трудом доходит, что они топают в убежище, чтобы поспать там, как мы в гостиницу.
Ночные прохожие удаляются, и тревожная тишина вновь окутывает улицу. Далекий шум мотоцикла приносит какое-то облегчение.
В туалете меня вновь тревожит какой-то шум. Сижу с голой задницей на очке, а ушки на макушке. Хочу снова услышать голос парня за дощатой стеной — то ли француза, то ли немца. Но ничто не нарушает ночной тишины. Только вздохи и стоны, и звенящий от страсти девичий голос: «Arrete! — Tu me fais mal! — Je t’em supplie: Arrete! — T’es fou! Arrete donc!»
Рано утром покидаю гостиницу — в желудке болтается чашка коричневого бульона и кусок хлеба с тонким слоем мармелада. Хочу сделать несколько фотографий при утреннем освещении. Йордан и водитель дрыхнут без задних ног.
На улицах оживленно, словно утро вытащило на свет божий всех этих людей из их нор. На большой площади, закрытой с двух сторон церковью Saint-Ouen и ратушей, стоит статуя всадника. Она вся покрыта зеленой патиной. Фигура французского короля обезображена большой головой на узких плечах.
Занятно: несмотря на лежащие вокруг руины, статуя совершенно цела, словно бомбы с уважением отнеслись к шедевру безвестного автора.
За собором, между прекрасных фахверков, стоит церковь Saint-Maclou. Прямое попадание разрушило церквушку на уровне алтаря. Усталые рабочие с усилием разбирают огромные глыбы тесаных камней. Утренний ветер с такой силой вздымает облака пыли на развалинах, что приходится, наклонив голову и закрыв рот и глаза, чуть не на ощупь двигаться вдоль руин.
Спрятавшись от ветра за угол, пытаюсь фотографировать, но в этот момент ко мне подходит какой-то Старик и объясняет, что эта церковь была так разбомблена из-за того, что под ней находится отводной от Сены канал, в котором прячутся немецкие подлодки. Именно это и узнали союзники. Бомбардировка собора также имела для них смысл, поскольку они узнали, что немцы хранят в ней боеприпасы — в склепе под алтарем.
Слушая его болтовню, думаю несколько иначе: никто не озаботился тем, почему же при прямом попадании боеприпасы не разорвали все вокруг. Никто не вдумался и в слухи о том, что надо позаботиться об уцелевших боеприпасах — как это объяснить? Французы неистощимы на выдумки.
Прохожу мимо башни с часами. Размочаленные куски дерева лежат по всей улице: а вот половина женского туловища, одна рука задрана вверх. Смотрю по ее направлению и в одном из карнизов вижу люк: над ним все еще стоят две обнаженные женские фигуры. Наверное, это были три грации. Поднять эту деревяшку и взять с собой? Да ну ее!
Взгляд привлекают целые старые дома с окрашенными в красный цвет фахверками, лишь скривившимися под тяжестью лет. Дома кажутся нежилыми от возраста. На одном доме висит вывеска: «Chambres meublees»
Выхожу на мертвые улицы. Закрытые ставни. Хлюпающая под порывами ветра черепица крыш. Внезапный порыв ветра так резко бросает мне в лицо занавеску из окна квартиры первого этажа, что я испуганно вздрагиваю. Повсюду шныряют кошки, забираются на лежащие вповалку стропила, выгибая спины, трутся ими о двери и недоверчиво смотрят на меня. Здесь их царство. Может и крыс здесь более чем достаточно?
Вдруг раздаются громкие голоса. За разрушенной стеной спасаются от ветра несколько парней. Они выносят какие-то мешки из подвала разрушенного дома. На первом этаже была пекарня. У тыльной стороны печь раззявила черную пасть. Свалены в кучу корыта под муку.
Что за жизнь! Куда бы ни пошел, везде одни развалины!
Среди всех разрушений вижу чудом уцелевшую церковь. Лишь оконные выступы разрушены. Внутри сваленные горой кровати. Между кроватями стоит планер из фанеры и парусины. Крылья лежат вдоль корпуса: вид настолько удручающий, что я лишь качаю головой.
Пленка закончилась и присев на большой обломок, чтобы сменить пленку, я вдруг чувствую, что все эти развалины подавляют меня: более всего я хотел бы увидеть над собой чистое небо.
Теперь уже и Франция окончательно разрушена. Такие разрушения невозможно восстановить. Что же будет после войны?
А откормленные парни из Огайо и Канзаса переправляются через Атлантику, чтобы быть перемолотыми в мясорубке войны. Русские, евреи …. Возможно ли вообще представить, что одно единственное чудовище в образе одного человека может превратить весь мир в дурдом? Что происходит в мире? Что задумала извращенная природа?
В голове все перемешалось. «Соберись! Хватит хандрить!» — приказываю себе, работа — вот лучшее средство от хандры.
Итак, вперед! И опять фотографирую эти развалины. Задокументировать, как все это выглядит! Сохранить на все времена то, что сотворили эти вандалы с прекрасным средневековым городом….
