В голову лезут воспоминания, как нас обучали в Дрезденской Академии искусств защите от воздушного налета. Как наяву вижу тяжелое, красное лицо какого-то бонзы, в полном военном наряде, а в ушах раздается его разносящийся в просторном актовом зале, зычный голос: «Прежде всего, мы обсудим с вами вопрос самозащиты. Задача самозащиты — это защитить себя самому. Отсюда и смысл названия — САМОЗАЩИТА!» его речь звучит в ушах как живая, и я слышу даже оттенки эха. Становится немного легче.

Экипажи бомбардировщиков! Мысли мои вновь устремляются к этим недосягаемым в глубине неба парням. Только этого мне сейчас и не хватает! Что за дерьмовая война для этих ребят. долететь с бомбами до Берлина, прорваться сквозь цепь зенитного огня, прицелиться и провести точное бомбометание под шквальным огнем зениток, затем выйти из под их огня, лечь на обратный курс и добраться до дома. А пока все это кончится, несколько раз попасть в силки и выбраться из них и попасть вновь….

На память вновь приходит воздушный налет на наше расположение в Нормандии: на шлюз. Что за безумные томми! Сколько же из них погибло уже во Франции?

А мысли, словно скакуны, уносят меня вдаль: к Симоне! Симона. Шпионка? Налет на Сен-Назер! Неужто Симона действительно имела к этому какое-то отношение? Обладала ли она информацией, что томми со своим эсминцем Кэмпбеллтаун пойдут вверх по Луаре? Знала ли она об их дальнейших планах?

Старику чертовски повезло, что он тогда не взлетел на воздух. А теперь ему подложили очередную свинью, тем, что он находится в шаге от полномасштабной высадки союзников во Франции. Симона и Старик: совершенно отчетливо вижу вдруг тот букет нарциссов…. А то совершенно безумное вечернее приглашение, когда я вернулся …. Я-то думал, что все это стер-лось из моей памяти, как стираются следы мела со школьной доски мокрой тряпкой. Но тут? Приплыли! Вижу все события и лица так отчетливо, словно только вчера все пережил.

В глубине души я бы с удовольствие повторил свой последний день в Ла Боле. Кто знает, смог бы я простить Симону, если бы моя командировка была отложена. А так, не было разрывающих сердце прощаний и рыданий, а лишь отъезд в бессильной злобе.

Как часто, будучи там, я намеревался свернуть свои манатки в Ла Боле и отчалить от Симоны — но тогда это выглядело бы так, словно я более всего беспокоюсь о собственной безопасности, а Симону оставляю безо всякой защиты. Так поступить я не мог. Но ведь было что-то еще? Разве я не чувствовал любви Симоны? Разве не льстило моему чувству собственного достоинства то, что она дарила МНЕ свое внимание, а не предпочла меня какому-нибудь бравому молодцу с Крестом на шее?

В голове проносятся сотни, нет, тысячи «мгновенных фото» Симоны.

Особенно одна, Во всех подробностях, стоит перед глазами: Симона в ярко-красной курточке с капюшоном, словно Красная Шапочка. Озабоченное личико ее выглядывает из отороченного белым мехом капюшона. А я точно знаю, как все будет развиваться дальше: она распрямит спину, вытащит ножки из туфелек, положит ногу на ногу, и слегка покачивая ножкой, одарит меня очаровательной улыбкой и тут придет конец моему самообладанию.

А вот, следующий кадр: Симона в Париже, в метро, кутается в легенькую шубейку, стыдливо теребит ее наглухо застегнутые пуговки, а под шубкой она совершенно голая — меня бросает в жар от этих воспоминаний. Другой кадр: моя рука нежно лежит на ее интимном местечке между бедер, а волосики там жесткие как грива, пальцы ощущают их сухой шелест, и затем они становятся очень мягкими от жаркой влаги ее киски.

Еще кадр: капризная Симона, которая, кажется, репетирует новую сценическую роль и преподносит себя то, как недоступное, роскошное существо, то, как необузданную дикарку. Симона — грациозно кривящая ротик и как брыкливая козочка, вскидывающая голову, откидывая, таким образом, с лица ниспадающую на него непослушную прядь волос. А вот Симона, беспомощно смотрящая на меня огромными глазищами искушенного в любви ребенка…. В своем умилении этими картинками, совершенно забываю о том, насколько плохи наши дела здесь, в этом «гробу», а вокруг меня кипит несдержанная, необузданная речь. Опять: «Я хотел бы вести себя лучше, поверь мне.» Хоть бы они все заткнулись! Хочется рассмеяться в лицо всем этим крикунам и прямо назвать их трусливыми зайцами. Да, наверное, я и сам та-кой.

Здесь, в этом подвале, у меня из головы, будто кто-то выковыривает загнанные внутрь мыс-ли. Заставляет меня думать и вспоминать. Указующий перст свыше! Навряд ли указующий, но заставляющий раскаяться.

Симона арестована в Бресте! Что же это все-таки значит? Ошибка в информации Масленка? Умышленное заблуждение? В Бресте — но этого никак не может быть! Меня захлестывает шквал мыслей и чувств.

Симона — тогда я не был в состоянии четко определить, что для нее значила моя обидчивость: я чертовски желал избавиться от нее, и тут же цеплялся за нее, как за спасательный круг.

Был ли я ослеплен страстью? Был ли чересчур доверчив?

А та проклятая история с биноклем? Я чувствовал себя в то время так, словно на глазах у меня были шоры. Но и тогда я отказывался видеть в Симоне этакую сороку-воровку, а уж тем бо-лее заговорщицу или, упаси Бог, шпионку. Уже в то время я знал, как зарился отец Симоны на наш новый морской бинокль, чья светосила линз, благодаря их новому покрытию, необычно усиливалась. Симона мне сама об этом рассказала! А потом бинокль исчез, и Симона все время отвлекала меня от мыслей о нем, и мне пришлось подниматься на борт без бинокля.

Что же, Бога ради, произошло в Бресте? В чем оказалась замешена Симона? Если она имела какую-то связь со сбитыми пилотами или заброшенными агентами, то она пропала — никто не сможет помочь ей!

Если бы я только знал, на что могу рассчитывать — или мог? Охранные грамоты от партизан маки;, которые она мне подсунула «на всякий случай», а затем черные гробы: кто и как смог бы сориентироваться в этом?

И вдруг во мне будто пружина страха распрямилась: что, если вся эта история, подобно брошенному в воду камню, распространила во все стороны круги — последствия? В конце концов, из-за Симоны мы все можем пойти ко дну.

Но в чем же я себя упрекаю? Я всегда был начеку, никогда не позволял сорваться с моих губ ничему рискованному. Более того, довольно часто, чтобы избежать возможной огласки, я был глух и нем. И на улице, и в штабных кабинетах с картами на стенах, и при чтении приказов командования. И это притом, что я буквально помешан на подглядывании и подслушивании.

Вздрагиваю от трижды повторенных приглушенных звуков. С ума там посходили, что ли?

Стучать в прогнувшуюся дверь не имеет никакого смысла, господа. Звуки звучат глухо, ничего не передают, т. к. с другой стороны лежит груда развалин. А часть их, перемолотая в мусор, плотно закрывает наш выход.

Здесь пока еще можно существовать. Если бы не возможные проблемы с воздухом! К сожалению никто здесь не производит такого продукта, как кислород. И ПВО не подумали о создании его запасов на такой вот случай.

Симона. Опять Симона! Какую роль во всей этой истории мог играть Старик? Никаких мыслей по этому поводу. А почему Старик не смог защитить Симону? Не хотел? Я всегда считал его рассудительным и надежным. Но в самом ли деле он таков? И именно в ЭТОЙ ситуации?

Симона и Старик. Наверное, крутили там разные шуры-муры. Скорее всего, заводилой была Симона. И кое-что на это указывало, но я старался этого не замечать. Не замечать!

Без воды становится тяжело. Как долго еще будет поступать воздух? Едва ли сутки продержимся. Удушье? Да нет, пока не чувствуется. Очевидно, воздух поступает сюда еще откуда-то. Хотелось бы, чтобы здесь было больше воздухозаборных отверстий в двери переборки.

В то время как осматриваю припорошенных пылью людей, мысль о Симоне свербит мозг: по своей сути она осталась для меня загадкой. Чувствую себя словно состоящим из двух половинок: одна моя половина сжата, спрессована и всего опасается, а другая — мягкая и податливая. Временами я веду себя как токующий глухарь. Но ведь не все, в Ла Боле, выставляли на показ свою позицию: «Ах, что мы за парни!»