Когда-нибудь оберштурману все же придется измерить глубину. Захочет ли он с помощью лота получить линии пеленга? Последние определения нашего местоположения уже устарели на пару часов. Однако, стоит ли мне ломать над всем этим голову? Наш оберштурман старая лиса. Если бы Старик должен был бы сказать на кого он может слепо положиться, он мог бы это сказать только об оберштурмане.

Наверху стало на удивление пасмурно. Наступает время, когда можно будет что-то увидеть.

“Разрешите на мостик?” спрашиваю, задрав голову.

“Разрешаю!” отвечает Старик тихим, глухим голосом, как будто рычит собака.

Ветер свежеет. Все покрыто влагой. Наверное прошел небольшой дождь. Небо выглядит как свернувшееся молоко. Поверхность воды темна и небо вовсе не отражается в ней. Тут я замечаю, что поверхность воды вдалеке рябит под порывами ветра. Под этими порывами ветра разбивается поверхность моря. Не хочу сейчас спрашивать Старика чего он ждет от этой погоды. Старик сейчас весь внимание. Можно подумать, что ясное синее небо и зеркальная поверхность моря с утра больше нравились ему, чем нависшие облака. Так как опасность нападения с воздуха значительно уменьшилась, то я лишь оглядел горизонт, да скользнул взглядом по небу, и снова нырнул в глубину лодки. Старику это понравилось.

Вчера 1-ый вахтофицер разделил всю команду на три группы: первая будет очищать лодку, выгружать неиспользованный провиант — старый провиант не разрешается брать с собой вновь; также сдать старый боезапас, а принять новый. Эта же группа будет охранять лодку во время ремонтных работ. Вторая группа будет послана на отдых, в поместья и замки, которые так далеко от гавани находятся, что ребята не пострадают от воздушных налетов. Эта группа “на пикнике” должна будет меняться с первой группой по охране лодки.

Парням из третьей группы повезло: им предстоит отпуск на родину. Счастье на войне! В централе два матроса превращают белый треугольный вымпел в вымпел победы. Они разложили все необходимое на пульте для карт и макая кисточки в тушь оберштурмана выписывают на полотне тоннаж двух потопленных нами кораблей. Старик снова спускается с мостика. На этот раз он подходит к столу с картами. Турбо вырисовывает цифру 8000. старик подходит к нему: “Брось все это!” Турбо непонимающе смотрит на всех. На помощь ему приходит оберштурман: “Марш в носовой отсек! Вы не должны это здесь выписывать!” Турбо тупо смотрит на него, а затем быстро собирает свои принадлежности и исчезает через передний люк. Как только Старик вновь занял свое место, оберштурман бросил на меня вопросительный взгляд. Однако я никак не мог ему помочь, лишь пожал плечами. Как в зеркале, оберштурман также пожал плечами в ответ. Быть на волосок от спасения — чего еще надо Старику? Ведь вместо того, чтобы чувствовать себя как победитель после битвы, он ведет себя так скорбно, словно все это ему приносит большую боль. Да, трудно понять Старика.

Снова иду в носовой отсек. Пять человек сидят на корточках, словно портные, вокруг пустой миски и чешутся. Баковый, разносивший пищу, тут же собирает в кучу тарелки с остатками пищи и столовые приборы. И делает это как можно шумнее.

Протискиваюсь между торпедными аппаратами, для того, чтобы в последний раз почувствовать, как человеку здесь, впереди всей лодки — так далеко от централи — понравится, если станет “жарко”.

Матрос Брит поносит бакового: “Скажи коку, что эти детские извержения, называемые у него кашей, он может жрать сам. И все это порошковое дерьмо, лот которого пронесет даже негра.”

В носовой отсек протискиваются Швале и Викман. Стаскивают с себя кожаные куртки и валятся на койки. Бэрман, сидящий у переборки, спрашивает обоих:

— Ну, как там дела?

— Comme ci, comme ca,” — отвечает Швале. А Викман говорит:

— Кажется, все идет по плану.

— Не трепись.

— Да ну тебя, поцелуй меня в задницу.

— Тебе нравится в этом стойле?

— Можешь называть это как хочешь. В любом случае мне нравится быть внутри лодки, — лениво произносит Викман.

Швале тут же выдает: “Было бы и мне так мило принять внутрь, и затем аккуратненько разгладить….”

Глубоко в полутьме кто-то вздыхает: “Дерьмо. Все дерьмо, пока не выберемся на воздух. Ох, боже мой!”

Весь в нетерпении, я едва могу оставаться на одном месте. А так как я, кроме всего прочего, хотел бы узнать не изменилась ли столь капризная погода, осмеливаюсь принять решение еще раз подняться на мостик.

“Разрешаю!” раздается сверху голос Старика. Забираюсь по вертикальному алюминиевому трапу наверх — на переднюю башенную площадку, где наш рулевой согнулся над своим инструментом. Едва поднялся через рубочный люк, как Старик тут же проворчал: “Стараешься изо всех сил, для того чтобы в означенное время прибыть в условленную точку, а этих мокрых мешков все еще нет!”

На мостике сейчас стоит вторая вахта. На этот раз я прихватил с собой бинокль и теперь внимательно всматриваюсь в горизонт, с тайной надеждой, что своим свежим взглядом смогу первым увидеть хоть какие-то признаки заградителя: либо признаки густого дыма, либо иголки мачт.

Море снова зеркально спокойно, как если бы кто-то вылил на воду уйму масла. Облака впереди по курсу почти разошлись. Надеюсь, что такая погода не привлечет истребители противника!

Старик неподвижно стоит с биноклем у глаз, словно памятник. Неужели он уже обнаружил тральщик? Наконец он опускает бинокль и осматривает небо. Ничего.

Мои мысли устремляются в Сант-Назар. Рисую себе картину, как Симона и я встречаемся сначала взглядом, а потом крепко обнимаемся. Отчетливо слышу ее глубокий, горловой голос: “Enfin, mon grand. C’etait trop longue….”

Я полуприкрыл веки: взор мой устремлен внутрь меня. Со стороны можно подумать, что я напряженно высматриваю нашего сопровождающего.

Возможно мы поедем с ней в Париж — и вероятнее всего в курьерском купе спального вагона. Своего рода авантюра, как и обычно: если нас накроет в таком купе поездной контроль, сидеть мне на “губе”. К счастью, офицеры из поездного контроля не проверяют курьерское купе. Остается только все так устроить, чтобы моя дама попала туда незамеченной.

Потягивать шампанское из пупка! Наша роскошная, монументальная кровать в отеле Deux Mondes, рядом с оперой. Симона вновь не позволит бросить в кучу обуви перед дверью ее туфельки и мои сапоги. В гостиницах ей более всего нравится всунуть чьи-нибудь дамские туфельки на высоком каблучке в стоящие рядом сапоги, а затем эти сапоги поставить перед другими дверями. Некоторым постояльцам связывает обувь так, что можно только догадываться о сути происходящего по раздающимся потом ариям — воплям. Так, однажды, мы с ней прослушали подобный утренний театр: какой-то полковник, с красными лампасами на брюках, вел себя перед нашими дверями как дикий шаман.

С Симоной в Париж! Боль в паху сжала мне ноги. Господи Боже мой! Еще целый час!

Старик наклонился над рубочным люком и потребовал к себе оберштурмана. Через несколько секунд тот появился и сразу же приставил к глазам бинокль. Меня удивило, что Старик не сказал ни слова, а вместо этого невооруженным взглядом осматривает небо, и я невольно делаю то же самое. В этот момент раздается голос оберштурмана: “По-настоящему только тральщик отполировал бы эту задницу.”

Я думаю: Зачем здесь нужен тральщик? Обращаюсь к Старику и узнаю: “Тральщики нам сейчас очень нужны. Они хорошо оборудованы зенитными орудиями. Может так случиться, что Томми хорошо известно куда мы придем, и если мы не сможем нырнуть в глубину в такой момент… ” Старик бросил на меня быстрый взгляд и я кивнул: “Понял!”

“Для нас очень важна в такой момент хорошая огневая защита”, он медленно цедит слова, и как будто только для себя.

Удивительно и то, что он теперь хочет иметь при себе оберштурмана. Старик выглядит так, как будто борется с принятием какого-то решения: снова и снова прикладывает он к глазам бинокль и осматривает горизонт, ничего при этом не говоря. Затем молча вешает бинокль на грудь. Взгляд его угрюм. Мне кажется я знаю почему: мы уже на рейде Нанни — один. Старик мог бы просто продолжить движение вперед не ожидая конвоя. Он молча ждет, когда оберштурман выскажет свое мнение. Но тот не доставляет Старику такого удовольствия: просто молчит.