Как-то сразу понимаю, что в левой руке больше не испытываю боли. Неплохой укол.

Так что, может еще и через Версаль проехать? спрашиваю себя.

Нет. Теперь только вперед!

Левая рука это не левая нога! Я уже привык обходиться без левой руки. И не нужно каждые пять минут изменять свои планы, ругаю себя

Я снова могу ясно соображать. Меня даже охватывает такое чувство, словно я выпил чашку настоящего горячего кофе. Нашему стремлению дойти до Парижа сопутствует слишком много препятствий. И исходят они то ли от Норн то ли от кого-то другого.

Однако мы должны добраться до Парижа. Любой ценой. И хотя бы только потому, что я должен найти Симону. Я, конечно, не имею ни малейшего представления, как смогу пробраться в тюрьму Fresnes: Освободить бы Симону из ее камеры силой оружия — вот было бы дело! А может быть, будет возможно выкупить ее у охранников? Вероятно, она сидит сейчас в кандалах, но может быть мне позволят хотя бы поговорить с ней?

Очень похоже, что мы выскочили на Национальное шоссе. Значит, будем двигаться вперед без остановок. Сегодня воистину прекрасный день, иначе и не скажешь.

Но куда ни кинь взгляд, видны следы боев.

Несколько могил прямо у дороги — картина, которая может основательно испортить настроение. Ленивая банда! Слишком ленивая, чтобы отойти на несколько метров дальше от дороги и закопать там трупы.

Обнаруживаю справа несколько ярких цветовых пятен между бараками под обычной маскировочной сеткой: Аэродром! А цветные пятна отсвечивают от лениво передвигающихся темнокожих парней. Военнопленные, что ли?

Меня вновь охватывает чувство того, что все, что я вижу это всего лишь обман зрения. Что, например, рынок рабов делает здесь, между развалинами домов этой жалкой деревни? Несколько развернутых на жердях пестрых свитеров отсвечивают в ярком солнечном свете. Они совершенно не подходят к этим развалинам. Ошибка режиссера! Ливень, тяжелый, мрачный день, туман или дым — здесь лучше соответствовали бы всей обстановке.

В дрожащем зеркале заднего вида вижу трясущееся лицо и искренне пугаюсь вида этого актера киношки в маске отчаявшегося человека: заросшее щетиной лицо, будто нарисованные, зеленовато-фиолетовые круги под глазами, толстые, выпуклые губы. Кажется, гримеры здорово перестарались! И все же я улыбаюсь: Неужели это я? Я, сын моей матери? Для проверки придаю лицу особенно отчаянное выражение и тут же вижу трагического героя вестерна.

Если бы меня, как минимум один из моих друзей мог бы увидеть в этом отделанном под орех образе Аники-воина — или хотя бы Симона! Недавно раненый героический немецкий военный корреспондент!

Беру автомат и с осторожностью зажимаю его между ног. Затем стягиваю с головы фуражку. Так, без фуражки, с растрепанными волосами, я выгляжу еще более дерзко. Мой издатель, царь Петр, и все другие знают меня только как чистюлю экстра-класса. Вот бы они теперь удивились!

Проезжаем более крупную деревушку, где дома расположились прямо у дороги и на перекрестках. Мужчины стоят на углах. Они стоят с таким видом, будто никакой войны вовсе нет. Или это спокойствие перед бурей? Что здесь происходит? Не попали ли мы, не заметив того, в ловушку? Лучше всего я бы приказал сейчас снова остановиться, чтобы схватить одного из них, стоящего на тротуаре и расспросить его, каково здесь положение и есть ли еще плотные немецкие воинские формирования вокруг Парижа.

Где я слышал разговор о настоящем оборонительном поясе вокруг Парижа? Зависит ли от такого плотного сосредоточения наших воинских подразделений то, что партизаны не решаются даже пискнуть? — Миф Сопротивления! Я являюсь, конечно, живым примером того, что с этими братишками скорее всего уже покончено. Иначе как бы мне удалось пробиться досюда?

Счастье еще, что дорога настолько хороша. То, что наши колеса все еще катят против всех «карканий» наших доброжелателей, поистине граничит с чудом. Иногда, конечно, меня посещает чувство того, что мы едем уже почти на голых ободьях. Хотя щебенка давно бы их растрепала на проселочных дорогах. Но даже и на этом гладком асфальте пара выстрелов нас тоже уже парализовали бы.

Теперь дорога тянется сквозь плотный кустарник. Черт его знает, почему я вижу не это царство хлорофилла, а фотографии Старика с Симоной на руках, как наяву, которые мне показал зампотылу. Старик в высоких сапогах, Симона — туфли-лодочки на гладких, шелковых ножках…

Если бы мои личные фотографии попали быкам из Абвера в руки! Вот бы уж обрадовались эти господа!

И внезапно у меня словно пелена спадает с глаз: Ясно вижу пред собой офицера из Абвера и даже слышу, как он скрипуче задает свои вопросы. Они получили мои фотографии!

Поскольку я считал свои пленки безвредными, я не сложил их в чемодан. Мой Contax II в La Baule всегда был у меня в кармане, мал и удобен, каким он и является. И были четкие, увеличенные снимки: Обнаженная Симона на пляже, яхта, моя складная байдарка, большой матрац…

Ну почему я не подумал об этом раньше? Должно быть, где-то глубоко в нижних слоях моего сознания притаилась эта мысль: снимки Старика в коротких штанишках, в смешной детской шляпке. Зампотылу из La Baule со своей собакой — красивый моментальный фотоснимок навскидку.

Собаки-нюхачи всегда имели там достаточно корма и воодушевленно махали хвостами.

Странно: Теперь я могу видеть Симону на моих фотографиях, как Симону наяву — ее темные кудри, темные глаза, испанское парео — на побережье у Le Croisic! Красота, из-под которой видны ее стройные ноги!

Нет, как ни старайся, никак не могу вспомнить и описать ее ноги! От коленей они напоминали — как соглашалась со мной Симона — «legerement Louis quinze». Но именно только legerement…

Эти фотографии были, возможно, даже моим истинным счастьем — так сказать, доказательством моей безвредности и даже еще немного больше: Честно говоря, они были отдохновением для моих нервов. И они окружали меня словно круги на воде. И мое молчание в этом случае было гораздо лучше, чем большой треп.

Но ведь, в конце концов, сам КПС приказал командирам ездить в парадных каретах в достойные их визита бордели.

Мы уже давно оставили далеко позади Фонтенбло. И движемся без остановки, поглощая километр за километром. «Ковчег» выдает свое самое лучшее. Нигде ни признака противника. Мы едем одни как перст — «одни как перст» — это, конечно, самое подходящее выражение для нашего сольного проезда. Как-то вдруг дорога темнеет передо мной. Переутомление! Вот черт! Никто не смог бы такого выдержать. Закрыв глаза веками, погружаюсь в полутьму. И закусив губу, пытаюсь также совладать с вновь распространяющейся по телу болью. Укол, кажется, действует не так долго, как полагал штабсарцт.

Внушаю себе: Возьми себя в руки! Ты должен выдержать! По меньшей мере, до Версаля!

Я слышал в гимназии о сотнях картин живописующих населенный пункт под названием «Версаль»: 1870,1918 годов!

Салон-вагон в Compiegne …

Зеркальные залы Версаля!

А теперь Версаль в натуре. Вот это было бы круто!

От сильной боли уже скоро не буду знать, как смогу туда добраться. Боль накатывает и снова стихает, но я знаю, что она вновь возвратится.

«Кучер» не нуждается ни в какой помощи в ориентации на этой местности: Дорожные указатели «Versailles» стоят на каждом перекрестке.

Он набирает скорость, будто желая продемонстрировать мне, что «ковчег» еще на многое способен. Меня же гложет одна мысль: Только бы теперь не произошло никакой аварии! Эх, шины, шины, шины…

Недалеко от Версаля проезжаем по старым аллеям. Под этими плотными кронами деревьев мы в полной безопасности от воздушных налетов. Бартль мог бы спуститься с крыши и сесть сзади. Но «ковчег» уже наверно так набит почтой, что для него не осталось никакого места. И, кроме того: Люди должны удивляться виду бородатого домового на нашей крыше. Жаль только, что я так и не узнаю, за какое такое спецподразделение они нас принимают.

Ну, наконец-то: Здесь, в попутном нам направлении, встречаются на дороге люди — опрятно одетые пешеходы.