Эта банда свиней не должна сломить меня. Будь они трижды прокляты!

Нахожу отдельный тесаный камень, имеющий подходящую высоту, опускаюсь на него и устремляю взгляд на открытую воду: Там, в глубине мы все преодолели! Под водой прошли с честью все расстояние, целую неделю — и это от тех нескольких миль от Бреста до сюда.

Временами я находился в лодке, словно в глубокой прострации: Имеются промежутки времени, о которых я вообще ничего не помню. Было ли это самозабвение? Целыми часами там, под водой, я был как полутруп. И тогда не ощущал себя больше не только на этой земле, но и на других, летящих где-то планетах. Там чужой мир… Там мы ему не принадлежим.

«Потерянные в Атлантике»! Вот был бы заголовок для моей книги!

Глаза буквально впитывают бескрайнюю морскую гладь, отражающую блестящий купол неба, и одновременно, будто наяву, вижу сквозь тонкую, изменчивую зеленую поверхность таинственную черную глубину, в которой навсегда исчезло великое множество кораблей со своими экипажами. То, что я выжил, поистине является чудом. В настоящий момент трудно поверить, что я сижу здесь, на этой грубой бетонной глыбе и рассматриваю солнечный закат: серебряный и оранжево-красный… То, что противник более не искал нас, хотя мы буквально висели у него на крючке, можно воспринимать лишь как чудо.

Чувство грусти, как при прощании, пронзает меня. Если бы я не казался себе слишком нелепым со стороны, то подошел бы сейчас к кромке воды и окунул в нее свою правую руку — Shake hands с Атлантикой. То, что это прощание будет навсегда, знаю наверняка.

С этого момента это будет называться: Покончить с морскими неприятностями бросив кости на землю. Черт его знает, что будет, но чтобы небеса еще не планировали насчет меня, одно знаю точно: Я никогда больше не увижу Атлантику.

Меня охватывает болезненная грусть: Прощальная тоска.

Во мне звучат строки Джозефа Конрада: «И живем, и грезим мы в одиночестве — монотонно и без надежды…»

Пожалуй, я сижу здесь уже целую вечность и буквально пропитан видом неба и моря, и, думаю, наступила пора повернуться к морю спиной!

Так и сижу теперь: Farewell to the ocean.

Дьявол его знает, как мне справиться с этим щемящим чувством. Невольно сглатываю, чтобы сдержать, готовые политься ручьем, слезы.

Моряк на суше не дешевка, а фраер первые три дня.

Под Брестом, в Cap Saint-Mathieu, я в первый раз стоял на побережье Атлантики, а сейчас — когда в этот прощальный миг бросаю последний взгляд на расстилающуюся внизу большую воду — у меня под ногами Мол La Pallice: Два важных момента в моей жизни — прибытие в мой морской мир и прощание с ним.

Ветер, который дул тогда с моря, имел, по меньшей мере, силу в 7 или даже 8 баллов, и пенные брызги от бушующего между утесами прибоя летели мне в лицо. С тех пор я бесчисленными часами сиживал между серыми гранитными скалами и пристально смотрел на воду — всегда со щемящей тоской и грустью в душе. Несчетное количество раз, и никогда Атлантика не повторяла себя вчерашнюю.

Как и всегда, когда я, таким же образом как теперь, смотрю на солнечный закат, странное ощущение некоего посвящения пронзает меня, и я буквально осязаю тысячи картин моря, хранящиеся во мне. Некоторые из них — словно взятые из истории возникновения земли моментальные снимки: Весь глобус — один большой океан. Чудо, что бескрайние воды не вылились во вселенную. Могу представить себе шар из твердой земли — это мне легко. Но шар из воды? И сверх этого еще чудо приливов и отливов!

Сейчас вода передо мной являет собой гигантское зеркало из жидкого серебра с огненно-красным нацелившимся мечом, рассекающим ее поверхность…

Внезапно во мне, вместо удивления от блестящего великолепия, вновь разбухает глубинно-темная грусть: К чему все это? Почему я бьюсь как рыба об лед? Они все равно разделают нас всех под орех — так или иначе. Раньше или позже. Мои школьные приятели, те, с которыми я общался, с которыми дружил — все погибли. А мой наставник Царь Петр? Что с ним? Я, словно наяву, вижу его стоящим вытянувшись во весь рост за письменным столом и слышу его напоминание: «Читайте Конрада!» — А в Бресте?

«Более 40 американских танков!» слышу голос адъютанта. «Северо-восточнее Бреста» были подбиты. Прикрываю глаза: Если такое количество танков было подбито, то, сколько же их может быть задействовано в наступлении? А прямо там, где они атаковали, стоят здания флотилии.

Я могу, уперев взгляд в линию горизонта, отчетливо видеть, как первые, прорвавшиеся у гаража Ситроена танки, будто на американских горках скатываются по дороге усыпанной разбитыми в щебень руинами домов Rue de Siam — медленно вверх и вниз, напоминая грузовое судно на мертвой зыби.

Саван из изумрудно-серебряного изменяющегося сатина, предназначен не каждому мореплавателю. Тем, кто затерялся там, в морской глубине, приходится лишь позавидовать: они стали гораздо ближе к ядру Земли, чем те, кто лежат в могилах глубиной в три метра присыпанные комковатой землей.

Как же я хочу прекратить думать!

Просто не брать ничего в мозг, никаких картин не воспринимать — что за благо должно было бы это быть!

Если я закрываю глаза и плотно сжимаю веки, это мне удается, но затем снова в мозгу возникают картины, которые я вовсе не хочу видеть, — словно из ниоткуда — и вижу себя: Одного, покрытого гусиной кожей, сидящего в кольце передней переборки и сдерживающегося, чтобы не дрожать. Не дрожать — как будто от этого что-то зависит!

Снова сходить к лодке? Нет, этого мои нервы не выдержат. А в La Rochelle? Может быть, Крамер еще не уехал…

Но затем благоразумие побеждает, и я выкидываю из головы и La Rochelle и взбалмошные эскапады. Я могу поступить как командир, говорю себе, и просто исчезнуть из вида. Лечь по-раньше спать, а там — как Бог на душу положит.

Во Флотилии мне снова перебегает дорогу адъютант.

— Нант пал! — говорит он растеряно, — Вчера.

Нант! Я сразу понимаю, что это значит: Этим отрезана вся Бретань.

— Вот тебе и на! Откуда известно?

— По телеграмме! Связь снова восстановлена.

Нант пал — это звучит зловеще: Нант — это чрезвычайно важная гавань. Янки могут радоваться по полной. В Нанте обычно стоит больше кораблей, чем в порте Saint-Nazaire. От Нанта досюда всего около 170 километров. А на дорогах янки едва ли встретят сопротивление. Если им, чтобы добраться от Ренна до Нанта по местности, где должны были бы все еще стоять наши части, потребовалось лишь несколько дней, тогда…

Не хочу вычислять, как скоро они могут здесь появиться и сколько еще остается того небольшого времени, пока Maquis поднимутся здесь тоже.

— Ну, теперь-то, наконец, Вы понимаете, что за игра здесь идет? — ору адъютанту в лицо. Но он уже вновь смотрит также невыразительно тупо, как и всегда. Я мог бы двинуть ему по роже как неработающему автомату, чтобы выпал проглоченный им грош. Но лишь шумно втягиваю носом воздух и говорю себе, чтобы успокоиться: недолго осталось ждать, когда этот идиот будет вынужден сделать Hands up и будет иметь при этом точно такое же тупое выражение на своей роже.

В столовой — куда забрел, чтобы выпить еще бокальчик пива на ночь — появляется инжмех.

— Однако здесь все идет кувырком, — жалуется он. — На тщательный ремонт можем не рассчитывать по любому. Немецкие судостроительные рабочие уже в большинстве своем убыли…

— И что теперь?

Инжмех передергивает плечами. Затем хлопает своими толстыми рабочими рукавицами о стол, тяжело падает на стул рядом со мной и охватывает голову руками.

Сижу и уже не знаю, что должен сказать ему в утешение.

— Полное дерьмо! — произношу, наконец.

— Это можно и в полный голос сказать!

Раздается голос зампотылу этой Флотилии, какого-то обер-лейтенанта, который поясняет Первому помощнику нашей подлодки, что он «не исключает» высадку Союзников также и в этой местности.

— Но тогда мы, кровь из носу, уделаем этих господ! — гремит он через столы. «Кровь из носу»: не слышал ли я уже однажды подобное выражение?