Какие же сильные отличия между Брестом и этим местом! Даже касательно шлюх: В Бресте они размещались в казармах, здесь сидят в тени аркад в своих легких, заношенных платьицах. Отсюда видишь, что Брест словно бы вовсе не относится к Франции, а лежит где-то там, высоко на севере сам по себе. И такого яркого полдня как здесь, я еще никогда не переживал в Бресте.

Но какого черта я, собственно говоря, сижу посреди этого призрачного города? La-Rochelle — слово из трех слогов, так же как и как Pom-pe-ji. Здесь Помпеи. Вся жизнь давно удушена. Я — единственный, у кого все еще пульсирует кровь в артериях.

Меня так и подмывает ощупать себя: Старое сомнение в своем существовании!

Встаю и бреду, словно персонифицированное чудо выживания сквозь горловину пышущей жаром печи ада.

Две невысокие почти черные собаки-полукровки, искавшие тень вблизи от меня, медленно, в темпе замедленной съемки, поднимаются с мостовой и понуро бредут, едва болтая бессильно висящими хвостами. На той стороне тела, на которой лежали на мостовой, они серые от пыли. Обе собаки кажутся единственными живыми существами в этой полуденной, мертвой гавани — не считая меня.

Погруженный в свои мысли не заметил, как снова очутился перед бистро. Все проститутки переместились внутрь, и расселись за маленькими столиками. В полумраке вижу стоящие вдоль стен обитые красным и довольно затертые скамейки. Едва лишь заказал у официанта, одетого, несмотря на жару, в черный саржевый пиджак, вино, тут же началось жеманное поднятие и опускание век, выпячивание грудей и встряхивание конечностей: Любовные потуги с демонстрацией желания в прямом смысле этого слова. Но ни у одной не заметил в это мгновение ни истинного любящего взгляда, ни настоящих чувств. Им все же стоило бы заметить, что я сижу здесь натянутый как обнаженный нерв, не имея ни крошки в животе.

Теперь, смотря на плюш этого заведения, вспоминаю, что когда-то уже бывал здесь. Но было это не в полдень, а ночью: Тогда играл небольшой джаз, и все заведение производило впечатление глубокого мира и покоя.

Решаюсь заказать, как советовал Крамер, морской язык и омара. Подзываю стоящего неподалеку официанта и спрашиваю об этом.

— Sole au beurre! Serre gutt! Homard a l’armoricaine не есть готовый.

— Тогда только морской язык!

Двое армейских коллег проходят через открытую дверь. Отмечаю про себя: сапожки из тонкой кожи, бриджи с кожаной задницей, фуражки с шиком сдвинуты на макушку. Оба без излишних церемоний подсаживаются к дамам: немецкие «богатыри», оставляющие без внимания все предупреждения — или просто у них нет своего Крамера.

В моей хемницкой юности я представлял себе, что уступчивые дамы появляются только ночью: Такой уж у них бизнес.

Затем, в Париже, на площади Мадлен, я видел, как такое «предприятие» работало в полную силу и в полдень: Томные вздохи и шуры-муры перед гастрономом с пустыми витринами, были одним из таких способов.

В первый раз мне удалось наблюдать необычное время работы «ночных мотыльков» на Gare de l’Est.

Я приехал ночным поездом из Мюнхена и почти сразу же очутился в стайке charitable сестричек — следуя терминологии Крамера, называвшего так этих Ladies. Тогда я собрал все свое мужество в кулак и спросил одну из них, кого они в это, почти еще ночное, сонное утро, встречали, стоя на вокзале. И узнал: В первую очередь, рабочих, прибывающих с ночной смены и не желающих сразу, с поезда, идти домой к женам и детям.

Морской язык требует от меня сконцентрированной деловитости в обращении с двумя вилками.

Проходит немного времени, когда замечаю, что сбоку, через два столика от меня, какая-то рыжая дамочка держит свою голову так же наклоненной, как и я, будто она передразнивает меня — а я ее.

Когда я, поднеся вилку ко рту, вскидываю на нее быстрый взгляд, вижу темные глаза, полу-прикрытые верхними веками.

— Не теперь! Мне жаль, mon chou! — говорю ей почти беззвучно.

Но дамочка глядит на меня мягким, просящим взглядом. Грустная «дневная бабочка»? Не думаю! Лучше не рисковать. И, кроме того, я крайне утомлен, да еще и вина напился!

Пока позволяет время, пройдусь-ка немного после еды, вместо того, чтобы сидеть здесь и играть в гляделки.

А потому, снова в путь! При этом усмирить свои мысли, и выверить каждый свой шаг…

Пустой, безлюдный тротуар, и вновь аркады, зияющие как темные глотки. Мои шаги гулко звучат в тишине. Звук такой, словно за мной гонятся.

Я чувствую, внимательно вслушиваюсь и веду себя как загнанный зверь. Я кажусь себе странно отчужденным от всего происходящего. И все же, при всем при том, я внутренне натянут как струна.

Моя правая рука играет несколькими франками в кармане. Что это? Надо освободить руку. А может лучше идти посреди улицы? Убеждаю себя, что мне на этой улице едва ли что может угрожать. И сразу же, невольно убыстряю шаг. Только никакого театра! Так, теперь снова идти медленно!

Пахнет рыбой. Находится ли здесь где-то поблизости рыбный цех?

Выхожу на широкую площадь: Какая-то церковь в стиле барокко и — словно выстроившиеся в каре — запертые дома. Глаза их мертвых окон усугубляют безжизненный вид.

И вскоре оказываюсь, только на этот раз с другой стороны, в порту. Взгляду ничто не мешает, и я останавливаюсь и наблюдаю движение облаков. За вантами двух больших транспортных парусников, которые, конечно, уже давно больше не ходят в море, движется очень медленно плотное, надутое, словно индюк, облако. Без вант, служащих мне ориентирами, я бы и не заметил, что оно движется.

В переулках, ведущих к гавани, наконец, начинает пробуждаться какая-то жизнь. Несколько ставень раскрываются и с резким треском стучат о стены на своих петлях.

Приближается время моей встречи с Крамером. Направляюсь в обратный путь, к бистро.

Рыжая девка, с глазами цвета яшмы, все еще сидит там. Она сидит, подперев руками голову. Перед нею на тарелке лежат панцири омара. Неужели мне следовало быть чуть настойчивее при моем заказе?

Четыре из пяти проституток очевидно заняты. С чувством завсегдатая, опять сажусь под аркадами. Спустя какое-то время меня охватывает страх, что Крамер не придет в условленное время, но как раз в этот момент он и подъезжает: Резко визжат тормоза. Две скорбные черные полосы остаются на проезжей части.

— Ну? — спрашивает Крамер.

— Безуспешно! Ничего не достиг.

— Я так и думал…

— Они готовят выход на автобусах…

— Слышал уже об этом.

— Через три дня должны отправиться — в конвое.

— Хоть что-то, по крайней мере!

— Не смешно! Я уже имел подобный опыт: Попытка к бегству из Бреста. Мы тогда там здорово получили от Maquis по морде и должны были вернуться. Просто послать несколько автобусов без тщательного прикрытия — это же не конвой! А в случае нападения ни один хрен не знает, как он должен себя вести. Этому нас никто не учил…

Крамер молчит какое-то время, но, наконец, произносит:

— Может, я что-нибудь придумаю…

Затем говорит, полуобернувшись ко мне:

— Утро вечера мудренее.

— Но мне-то надо спешить!

— Я знаю, знаю…

На какое-то время воцаряется молчание.

— Кстати, три из самых горячих шлюх были как раз недавно расстреляны, — говорит затем Крамер.

— Расстреляны?!

— Да!

— Как это?

— Из Вальтера, если хотите знать точно. Имелись неопровержимые доказательства того, что они сотрудничали с Maquis.

Крамеру, судя по всему, неприятны мои постоянные расспросы. И все же продолжаю спрашивать:

— Но, я не понимаю одного: Почему здесь находятся все эти trotteusen — в светлый-то день? Может они тоже?

— Только не эти, — отвечает Крамер, поворачиваясь при этом ко мне с косой ухмылкой на лице.

Мне следовало бы взять с собой Бартля в La Rochelle. Он, бесспорно, имеет лучшие способности, чем я общаться с нижними чинами. А теперь ему придется получить такое печальное известие. Но как мне успокоить его?

Если бы кому-нибудь пришла мысль, все эти бараки-казармы по-разному раскрасить! Они выглядели бы веселее, и в этом дурацком Краале время тоже текло бы веселее.