— …Между нами говоря, ты полный тупица!

Не имею никакого представления, чем заработал такое оскорбление его визави. Странно, что не испытываю никакого желания этого узнать.

Масляный бак оставляет мало пространство для моей шеи. Вот если бы, можно было переборку сдвинуть ближе к дизельному отсеку, то здесь все было бы в ажуре.

Скоро я почти умираю от жажды. Пытаюсь сглатывать и прижимаю язык к небу, чтобы выжать слюну в рот — но все напрасно. Меня охватывает желание рассмотреть свой язык в зеркале. Покрытый, должно быть, меховым слоем грязного налета, он, наверное, выглядит как отвратительная, протухшая рыба. А в первую очередь надо бы осмотреть зубы! Там, в промежутках между ними, скорее всего, уже завелись какие-нибудь членистоногие! Этим языком провести по этим зубам — бррр — одна эта мысль вызывает противное чувство.

Теперь мне была бы крайне необходима бутылка яблочного сока. Такое сухое горло и никакого яблочного сока поблизости! И никакого чая нет! Нечего выпить! Кок мог бы разместить здесь кувшин своего чертова лимонада.

Долгое время пытаюсь бороться с жаждой, но затем сваливаюсь с койки и направляюсь в офицерскую кают-компанию. Инжмех и командир тоже там. Спрашиваю бачкового, который как раз движется с двумя банками в руках в направлении камбуза, о лимонаде.

Вскоре после этого кок приходит лично и ставит большой кувшин рядом со столом. Инжмех интересуется:

— И кто все это должен будет выпить?

Командир, до сих пор апатично сидевший в своем углу, вскидывает на него такой взгляд, словно впервые видит инжмеха: Это его обыкновенный способ общения со своими офицерами.

Я с трудом приподнимаюсь, открываю посудный шкаф, вытаскиваю пять чашек и, наконец, осторожно наполняю их до самого верха: Действие, полностью удовлетворяющее меня. Я смог сделать себя полезным — пейте, пожалуйста!

Спустя какое-то время возвращается бачковый и, задев ногой, опрокидывает полупустой кувшин с лимонадом, который я неосмотрительно поставил на пол. Лимонад сразу же протекает через щели между плитками пола вниз.

— Вот черт! Все в аккумуляторы! — мгновенно шипит инжмех и вскакивает. — Свинство, черт-черт!

— Ладно, ладно тебе, — произносит командир мягко.

Инжмех протискивается мимо стола и присаживается в проходе.

— Ну и дела у нас здесь! — ругается он со своего места. Затем он снова встает и кричит, вызывая Номер 1.

Номер 1 немедленно прибывает из центрального поста к нему — совершенно сбившись с дыхания.

— Вы это называете приборкой корабля? — свистящим голосом резко обращается к нему инжмех. — Здесь все напоминает свиной хлев!

Боцман стоит как оплеванный и только громко дышит. Наконец выпаливает:

— Так точно, господин обер-лейтенант! — и слегка наклоняется вперед.

— Что это значит: Так точно, господин обер-лейтенант? — шумит на него инжмех.

— Немедленно все устраним, господин обер-лейтенант!

— Нет, не немедленно, а тогда, когда кают-компания будет свободна — ясно?

— Так точно, господин обер-лейтенант, как только освободится кают-компания, так я тут же, сам, лично за всем прослежу…

— Вот теперь я вижу, что Вы поняли команду точно, — произносит инжмех с циничной интонацией.

Номер 1 делает разворот, уходя, и я говорю:

— Занавес!

И поскольку инжмех смотрит на меня с вопрошающим непониманием, добавляю:

— Это было действительно красивое, красиво сыгранное театральное представление.

Спустя четыре часа хода под шноркелем, командир приказывает уложить мачту на палубе и погрузиться на 40 метров: Перерыв на обед. В честь этого по лодке снова зазвучала музыка. Не могу понять, как можно выносить эту какофонию.

Уже давно жду, чтобы, наконец, появился маат-радист и сообщил ободряющие новости. Для меня остается загадкой, как наш такой нервный в другой обстановке командир безмолвно выдерживает это мучение.

Мне все еще едва удается заснуть, даже при движении на электродвигателях, хотя на лодке господствует почти кладбищенская тишина. Небольшие звуки поступают от зуммера электродвигателей. Посплю-ка я лучше во время хода под шноркелем. Правда, дизели шумят, но их грохот снимает мое напряжение и убаюкивает. Шум двигателей, как и всегда, успокаивает меня — хоть на грузовике, хоть в самолете.

Лежу на койке и делаю новую попытку высчитать сегодняшнюю дату, но быстро запутываюсь. Какой день у нас теперь действительно — скорее, какая ночь? Ночь вторника? Ночь среды? Или уже ночь четверга? Начинаю пересчитывать дни от выхода из Бреста досюда. Когда начался большой понос? Когда нам давали куриное фрикасе?

Промежуток времени, начиная с нашего выхода из Бункера, до этого момента кажется мне вечностью. Также давно утеряно представление того, что там за бакбортом находится твердая земля: Приходится здорово постараться, чтобы получить ее мысленные картинки: Стада коров, пережевывающие жвачку в свете луны; реки, текущие в ночном отблеске; утесы, охлажденные лунным светом; влажные луга, колышущиеся в своем зеленом дыхании; скрипящие лягушки в болотистой трясине; спящие косули в травяных кроватях под плотной листвой, угрюмые скалистые гномы под Brignogan — все это я мог бы воочию пережить сегодняшней ночью, если бы не был заперт в этом плавающем гробу…

Чувство потерянности охватывает меня: Мы сидим в этой стальной трубе и движемся, кувыркаясь во времени. Имеется только океан, и ни следа жизни: Все являет собой то Начало, когда из соленых вод едва лишь поднимались макушки скал…

Подсос воздуха дизелем опять на какое-то мгновение перехватывает у меня дыхание: С мечтательным полусном покончено.

Продолжать лежать? Нет!

Решаю: Опять в центральный пост! Это решение дается мне легко, так как мочевой пузырь начинает мучить меня невыносимо. В животе тоже больше не царит ни мир ни покой. Меня бьет сильная дрожь от предстоящей процедуры…

Ладно, попытаюсь-ка выждать еще немного — скажем так: до следующей команды «Слушать в отсеках!». Пора бы ей уже прозвучать!

Когда, наконец, сваливаюсь с койки и принимаю вертикальное положение, замечаю, как отяжелела моя голова. В затылке сидит глухая, двигающаяся боль и над бровями тоже. Пожалуй, от этой боли мне никогда больше не освободиться.

В центральном посту двое заняты странным делом: Они выстукивают консервные банки делая их плоскими.

— От банок надо избавиться, — поясняет мне один в ответ на мой любопытствующий вопрос.

— Так значит сейчас, все же, будет выброшен мусор за борт?

— Только то, что не плавает, — следует ответ.

В этот момент двигатели останавливаются: время к прослушиванию. Лишь только дизели смолкают, меня слегка подташнивает от высокого давления. И тут же происходит чудо контрнаправлений: Барабанные перепонки втягиваются — и вытягиваются. Словно в черепе им уже не хватает места!

Знаю наверняка: Было бы чистым безумием начать сейчас слушать в отсеках.

Ну, а теперь помочиться! Большое ведро-параша стоящее вблизи свободно. Быстро выпускаю свой хвост наружу и хорошо прицеливаюсь: Вплотную рядом с моим жестким лучом лежит, согнувшись, человек и спит.

Надеюсь, мои кишки еще потерпят какое-то время. Оберштурман буквально приклеился к своему штурманскому столику. С тех пор как ему прошлой ночью удалось провести привязку по звездам, он знает нашу позицию, но все же снова стремится определить местоположение. Почувствовав меня рядом с собой, произносит:

— До завтрашней ночи можем это сделать…

— Район вокруг La Pallice должен быть Вам уже известен, — говорю как бы между прочим.

— Не в этой ситуации, — отвечает оберштурман резко. — Видите ли, в прошлый раз мы приходили со стороны Бордо.

Я думаю: Что это за заявление? но только говорю:

— С самого юга…

— Да, господин лейтенант. А мы даже еще не могли идти под шноркелем, потому что они не справились в Бордо с монтированием нашего шноркеля…

— Это мне известно…

— И тогда мы болтались там довольно долго, но все же должны были выйти в море.