В голову, как назло, не приходит никакой стих на то, почему наступил конец представления. Чудо — а для чуда нет никаких стихов!

Фуражка командира! Только ее и хотел бы Старик получить, как верный знак нашего потопления.

«До тех пор пока она не всплывет, вы живы», звучат в ушах его слова. И еще: «В войне на море все возможно — абсолютно все!»

Снова глубина под килем! Никогда в жизни не мог представить себе, что это за приятное чувство жить жизнью полной приключений, насыщенной неожиданностями и сюрпризами. Люди живут беспечно и не знают, что жизнь заключена в приятных ощущениях. Я не знаю глубину под килем, но сейчас, в это самое мгновение, для меня нет ничего более прекрасного… Это как в детстве, когда ждешь подарка к рождеству.

Оглядываюсь украдкой. Мне, пожалуй, следует ожидать такого подарка втайне, ибо лица окружающих меня людей выглядят совершенно иначе теперь, чем раньше. Больших изменений нет, но, тем не менее, можно видеть царящее унылое разочарование.

Видны признаки истощения: глубокие круги под глазами, более острые носогубные складки — но, сказать по правде, никто из них перед этой пыткой тоже не выглядел бодрым и здоровым.

Доносится громкий шепот:

— Раздолбали нас вчистую!

— Можно не сомневаться!

— Хотели поиметь нас по полной!

— Нас, этааа хателиии… как мартышек вздрючить, да промахнулись.

— Что ты несешь, тупица?

— Ага! Да тут как раз подоспело общество защиты природы…

— Забудь об этом!

— С чего бы? Они, мога быть, потому и съебались!

Слушая этот треп, который невольно проникает мне в уши, составляю мысленно список повреждений нанесенных лодке — так, как это сделал бы аварийный комиссар: Один из двух компрессоров больше не работает. Перископы? Оба перископа получили свою долю тоже.

Зенитный перископ, возможно, еще можно отремонтировать, но перископ атаки, по-видимому, ремонту не подлежит. Что в итоге? Об атаке без них можно забыть. Состояние гирокомпаса пока неясно. Можно ли доверять магнитному компасу? А не деформирован ли еще и главный вал привода гребного винта? Самое маленькое повреждение вала и подшипника гребного винта, и дело запахнет керосином…

Что же делать?

Нам остается теперь только прижаться вплотную к побережью и, в крайнем случае, выбросить пострадавшую лодку на мель, либо, в таком состоянии как сейчас, попробовать прошмыгнуть в чистую воду и уйти по большой дуге.

Если только у командира нет какого-нибудь более простого решения.

Курс вплотную под побережьем был бы довольно привлекателен, но тогда нам пришлось бы идти вплотную мимо Lorient и Saint-Nazaire, а там, конечно, такая же плотная зашита, как и здесь. Наши друзья наверняка закрыли подходы ко всем морским базам. Кроме того, они будут рассуждать так — поскольку нет доказательств того, что они уничтожили нашу лодку — это значит, что мы будем спешить и потому не позволим себе движение по большой запасной дуге. Следовательно, в первую очередь они направят патрульные суда прочесывать области с севера на юг вплотную к побережью. Значит нам, чтобы ускользнуть от них, придется сначала сделать большую дугу на запад.

Но как далеко мы сможем уйти за 24 часа на такой черепашьей скорости? Самолет покроет расстояние, которое мы пройдем за день, за несколько минут. Как далеко бьет радар самолета? Вот что мне следовало бы знать! Старик уже, конечно, как-то говорил мне это, но я забыл…

В этот момент подходит бачковый с кофейником и фарфоровой тарелкой полной яичницей-болтуньей. И с тарелкой огурцов для командира.

Тут же подходит командир и мне приходится уступить ему место. Перемещаюсь на свое обычное место в узкой стороне носового отсека — здесь тоже неплохо, так могу наблюдать за командиром.

На его лице не нахожу никаких следов радости о нашем благополучном выходе. Он только опять жует свою нижнюю губу.

— Внимательные люди, эти Томми, — бормочет он. — Если они не считают, что потопили нас, то они, скорее всего, знают наше направление движения.

Я не успеваю спросить его, как он объясняет:

— Они никогда бы так легко не выпустили нас из своих челюстей.

Его лицо мрачнеет от явного умственного напряжения, на переносице образовались толстые складки.

— Они по пальцам могут пересчитать места, куда мы можем выйти…, — говорит он вполголоса.

Засунули бы они себе в задницу свои пальцы, — думаю про себя, — это звучало бы правильно, но наш утонченно-образованный командир, конечно, пропустит слово «задницу».

Все же я хочу пройти в корму, в дизельный отсек, посмотреть, как там обстоит дело.

За что бы не ухватился, пока с трудом пробиваюсь в корму, все влажное. На лодке слишком большая влажность воздуха. Остается надеяться, что электрические соединения все еще в порядке, что нет коротких замыканий от водяного конденсата. Уже было такое. Хватит!

В дизельном отсеке царит лихорадочная активность. Не имею никакого представления, что здесь поломано. Там, где инжмех работает с дизельным механиком, находится распредвал. Там же располагается топливопровод. Коленвал лежит глубже. Он через сцепление соединен собственно с валом. Коленвал, судя по всему, едва держится.

Доносится слово «демпфер». Где к черту здесь этот демпфер? Я хорошо учил матчасть, но где он здесь расположен — не знаю. Идет ли речь, например, о глушителе колебаний для коленвала? Об этом мне сейчас спросить некого. Я не могу сделать ничего полезного. Тупо стоять с открытым ртом — вот и все, что могу.

Охотно выучился бы на слесаря. Как добавление к своей основной профессии. Теперь же мне только и остается лишь размышлять о том, чему бы я охотно обучился…

Внезапно слышу, как издали:

— Приготовиться к пробному погружению!

Не верю ушам: Пробное погружение? Звучит безумно!

Чей был голос? Этот долбаный динамик искажает голоса до неузнаваемости.

Ясно одно: Очевидно, здесь все должно иметь свой уставной порядок, в четком соответствии с «Ад, где твоя победа?». Уставной порядок — однако, на пробное погружение, хоть убей, я бы не пошел. Но все правильно: Этот пункт программы мы все время откладывали. А теперь будем догонять…

«Совсем рехнулся!» — в этом случае самое подходящее изречение моей бабушки. Можно только удивляться командиру в том, что в такой ситуации он поступает точно по предписанным Уставом правилам. Неужели он настолько уверен в успехе, что приказал сделать пробное погружение? Чертовы современные времена.

Тащусь в централ и становлюсь непосредственно за спинами горизонтальщиков.

Командир погружает лодку сначала на 70, затем медленно до 100 метров.

А теперь? За мной люди стоят опять словно статуи. Навостряю уши на новую команду. Но слышу только зуммер электромоторов. Командир молчит.

Стрелка манометра глубины стоит на сотне, как приклеенная. Командир, очевидно, не хочет больше рисковать опуститься глубже ста метров.

А если нам придется уходить от противника на двойную глубину? Если нам придется

уклоняться от глубинных бомб еще вниз — что тогда?

Командир приказывает снова всплывать.

Сто метров! Старик, если бы он сейчас стоял здесь в централе, лишь насмешливо

ухмыльнулся, думая об этом трусишке командире. Старик приказывал погрузить лодку при пробном погружении так глубоко, что «система балок» шелестела, скрипела и даже трещала. Тогда вахтенный инженер посылал умоляющие, испуганные взгляды Старику — а тому все было похер. Он хотел знать, будут ли молчать крепления и на крайней глубине. У Старика, при пробном погружении, я был на грани нервного срыва. Но между тем я знаю, как он был прав…

А здесь, этот командир тоже, наверное, прав: Вероятно, лучше не требовать большего у этой лодки. Сто метров: Здесь немногое может произойти.

В то время как мы медленно поднимаемся, думаю: Не потому ли этот командир так любим своими людьми, что ничего от них не требует? Он, во всяком случае, не может выказать успехи. Однако это может означать и то, что он бережет экипаж в сомнительных случаях.