— И что теперь? — ляпаю наугад из чувства, что нельзя же молчать вечно. Как будто до сих пор не слыша меня, Старик спрашивает:

— Где Mohrhoff?

— Он ждет тебя в офисе.

Старик закусывает нижнюю губу. То, что я вынужден стоять таким образом как стою, заставляет меня поежиться. Я беспомощно бормочу дальше:

— Совершенно не везет мне с попытками к бегству. Ни по суше, ни по воде…

— Ты еще по воздуху не пытался, — бормочет Старик. — Из Бреста выбраться, это как в Scapa Flow забраться…, — говорит он и хватает свой купальный халат, — … или гораздо хуже. Мы тоже не смогли предвидеть, что все обернется таким образом.

Затем внезапно, будто бы только проснувшись, он спрашивает сильным голосом:

— Как все было?

Я не хочу опережать командира подлодки и потому бормочу заикаясь:

— Мы попали в полное дерьмо… никаких шансов… они нас отпрессовали по полной… Катера и самолеты, естественно, вместе. Совершенно закрыли ход… настоящий кордон устроили…

— Нам следовало все по-другому сделать, — медленно произносит Старик.

Как по-другому? говорю себе — и затем громко:

— Может быть, было еще не достаточно темно? Катера ждали нас в тени утесов — думаю, что когда они издалека видят минный прорыватель, то уже точно знают, что происходит!

Старик выуживает из-под кровати башмаки, садится на стул и надевает их. Но вместо того чтобы встать, остается сидеть склонив голову: Он погружен в своих мыслях.

— Без сопровождения мы и раньше погружались, — наконец, говорит Старик вполголоса. И затем, будто разговаривая с собой самим: — Но совсем без защиты идти — так дело тоже не пойдет. Разве что с тральщиками идти? Но отдельный тральщик подозрителен. Два тральщика еще могли бы сойти за обычный морской патруль, например… У них также больше огневой мощи, чем у этой колоши — прорывателя.

Старик замолкает и втягивает нижнюю губу меж зубов. Затем смотрит на меня широко открытыми глазами и громко говорит:

— Но, ради всех святых, вы должны будете снова уйти!

Вот мудрость земная! Вся в этих его последних словах! Могу представить себе, какие соображения при этом руководят Стариком: Томми думают, что потопили лодку. В любом случае они уверены, что расстроили попытку к бегству. За это они и выпьют. То, что мы снова можем появиться, они, возможно, не берут в расчет. И, вероятно, господа агенты также улеглись спать после выполненной работы… Морхофф стоит, опустив плечи, посреди кабинета Старика. Он хочет доложиться по-военному, но Старик уже рычит:

— Не валяйте дурака! — и затем гораздо мягче: — Ладно, садитесь.

Старик тоже садится. Но вместо того, чтобы спрашивать теперь командира по существу рапорта, он сидит, широко раскинувшись за своим письменным столом, и размышляет. Он делает это как актер, играющий роль размышляющего человека: Сидит, крепко сжимая голову обеими руками. Его лоб — что стиральная доска. Наконец, командир лодки хриплым от явного нервного напряжения голосом говорит:

— Обзор, к сожалению, был довольно хорошим…

Так как Старик ничего не говорит, командир продолжает, словно жалуясь:

— На берегу постоянные пожары. Огонь все время освещал нас…

И получает на это взгляд полный сомнения. Когда же он произносит:

— А еще там извилистый фарватер…, — это буквально взрывает Старика, и он, сердясь, говорит скрипуче:

— Я этого понять не могу! Увы!

Снова наступает молчание, и воцаряется на тягостно долгое время.

— Нам требуется ремонт, господин капитан, — наконец, выдавливает командир.

— Вы должны устранить все средствами вашего борта, — Старик сразу рубит резко. — Следующая тихая вода будет слишком поздно.

— А если задержаться на сутки? — робко спрашивает командир.

— Думаю, не выйдет. Тогда братишки снова будут пасти вас. Что с чиновниками?

— Я расставил посты с автоматами, они никого не выпустят с борта.

— Это хорошо. Это правильно.

— Но если, все же, кто-нибудь захочет теперь смыться…? — спрашивает командир.

— Никто никуда! Никакого театра! Тот, кто на борту, остается на борту!

Овечье лицо адъютанта проникает в мое сознание. Он тихо вошел и теперь единственный из нас стоит: неподвижно, как замороженный. Ему тоже стоило бы надрать задницу! думаю про себя.

— Новый выход Вашей лодки сегодня ночью в 1 час! Два тральщика в сопровождение! Организуйте все необходимое, но не по телефону!

Старик по-настоящему кричит на адъютанта. Вероятно, он вынужден так сделать, чтобы этот парень проснулся. Старик принял решение, и он учитывает также и то, что наши линии выхода уже открыты противником.

— Позаботьтесь о том, чтобы вся область Бункера тщательно — я повторяю: тщательно! — была закрыта.

— Это довольно сложно сделать, господин капитан, — робко произносит адъютант.

— Почему это сложно сделать?

— Из-за персонала верфи, господин капитан.

— В таком случае, Вы сами, если потребуется, должны лично стать во главе этой работы, — как контролер в кино. Я прошу Вас сделать все возможное, чтобы закрыть Бункер!

Адъютант собирается уже исчезнуть, как Старик громко приказывает ему еще:

— И срочно разыщите инженера флотилии!

— Уже сделано, — выпаливаю я.

Старик бросает на меня косой взгляд, затем выпрямляется и берет с края стола свернутую в рулон морскую карту. Он раскладывает ее, разглаживая руками, на своем письменном столе.

— Нигде нет достаточных глубин, — бормочет он, прищурив глаза. — Здесь нет и там нет…

При этом водит правым указательным пальцем по ней туда-сюда.

— Здесь вот было одно место — но теперь вы там можете подойти слишком близко к американским береговым батареям…

Старик задумывается на минуту, прежде чем продолжает:

— Только и остается: идти посреди узости и затем нырять.

И глядя на Морхоффа произносит с горечью:

— Теперь у Вас есть опыт!

А тот корчит такую рожу, словно зыбкую пелену его надежд смыло волной голубой… Что за безумная сцена! Невольно отмечаю: Старик все еще в пижамных брюках и в чем-то вроде гимнастической майки. И в накинутом на плечи купальном халате. Внезапно он тоже, кажется, замечает это и шепелявит:

— …. только сначала надо одеться по форме!

Теперь командир лодки выказывает свою обеспокоенность из-за минного поля. Он хочет знать есть ли карта этого поля.

— Они лежат там уже вечность — якорные мины, — говорит Старик и ведет правой рукой над картой, — Вот здесь за Camaret — и дальше на юг. Почему их не убрали, один Бог ведает. Может и такое быть, что их давно унесло приливно-отливным течением… Парни с минного прорывателя знают о них.

Я хочу уже сказать: Но если они не пойдут с нами за компанию…, как Старик на секунду замолкает и говорит:

— Рейдовые тральщики должны в этом еще больше разбираться. Они сами избегают таких районов.

И сказав это, он нас отпускает: Старик хочет переодеться. Я же хочу забрать, тем временем, рулон с рисунками из моей комнатушки. Я подумал, что смогу легко разместить его вдоль стенки в моей койке на лодке. Когда пересекаю двор, идя к павильону, американские артбатареи начинают палить как сумасшедшие. Здания флотилии непрерывно освещаются будто прожекторами. Весь этот фейерверк, кажется, освещает только местность вокруг Бункера. Мой кубрик изменился совершенно. Я пристально всматриваюсь растерянно в помещение: все убрано: убран весь бумажный хлам, не видно ни клочка бумажки. Кровать застелена по-новому, сверху лежит одно из розовых одеял из борделя: плохой гостиничный номер для коммивояжера. Сдерживая закипающую в животе ярость, успокаиваю сам себя: Все в порядке! Меня же сняли с довольствия. И никто не мог знать, что мы снова вернемся. Должно быть, здесь все привели в порядок экстра-класса для адъютанта какого-нибудь американского генерала, который скоро захватит Брест. Даже о новом ковре подумал зампотылу, или какой-то засранец, который навел здесь такой лоск. Проклятый бордель! Ругаюсь вполголоса. Но затем силы уже покидают меня, и я падаю, не раздеваясь, вытянувшись всем телом, на койку. То, что свет в комнате все еще горит, замечаю только тогда, когда в дверь громко стучат. Мгновенно вскакиваю, испуганный до глубины души.