На потолке, надо мной, постоянно мельтешит беспокойная и беспорядочная игра света и теней. Наблюдаю за этим широко открытыми глазами. И во мне растет чувство, будто ко всем моим мыслям и ощущениям должны добавиться еще и запахи пожаров…

Я мог бы закрыть окна и ставни. Но не делаю это: Мне кажется, что тогда я окажусь как в могиле. Лучше бдить. Vigilia, ночная стража. Словом vigilant обозначают Саксонию. Я — из Саксонии, и тоже бдительный!

Все здание вздрагивает — не только стекла. Должно быть близкие попадания снарядов. Напряженно вслушиваюсь и пытаюсь отделить взрывы попаданий от их выстрелов. Лающая зенитная пушка, стреляющая по наземным целям, затрудняет мне отличать наши собственные орудия от орудий противника. Замечаю, что между зданиями флотилии возникает сильное эхо, то накатывающееся, то удаляющееся сильными ударами, глухо ухающее в ответ. С улицы перед флотилией также долетает эхо, когда от другого берега раздается шум выстрела, и разбивается на многочисленные отголоски в ущельях между нашими зданиями.

Как мне это знакомо! Сейчас стоит такой сумасшедший грохот, какой бывает иногда, если три, а то и четыре грозовых разряда сливаются одновременно и при таком их громе, грохоте и треске ты больше не понимаешь, какой звук грома принадлежит какой молнии.

Грохот не прекращается всю ночь. Сквозь щели жалюзи снова и снова мерцают всполохи. Иногда выглядит так, будто некто, далеко снаружи, этими вспыхивающими и гаснущими всполохами хочет передать мне какое-то сообщение.

Стремлюсь уснуть, и одновременно боюсь, что сон накроет меня, словно темный капюшон и тогда какая-либо новая неприятность встретит меня в черноте моего сна.

Противник достиг Penfeld. На западе города до раннего утра шли тяжелые бои. Чадящие тучи больших пожаров высоко разбухают над зданиями. На западе они поднимаются почти до зенита. На севере, янки, с помощью танковых клиньев должно быть продвинулись вперед до самого гаража Ситроена.

Рамке приказал взорвать на Rue Jean Jaures, продолжение Rue de Siam, целые ряды зданий, чтобы преградить путь танкам огромными горами развалин.

— Хорошая мысль! — считает Старик.

Наши парни с огромным трудом проходят к Бункеру, так как не только новые развалины домов блокируют подходы, но и разрушенные металлоконструкции с оборванными линиями электропередач трамваев, что уже давно больше не ходят по городу, образуют препятствия, напоминающие своим видом противотанковые надолбы.

— Путь к Бункеру должен быть, безусловно расчищен! — решает Старик, услышав об этом, и тотчас посылает 30 человек с инструментом на расчистку.

Незнакомый лейтенант, прибывший из Бункера, докладывает, что в одной из штолен были схвачены и арестованы 8 пехотных офицеров:

— Они смылись из своих воинских частей и спрятались в штольне.

Вчера пал Ренн.

— Никаких новых сообщений? — интересуюсь в кабинете у Старика после завтрака.

— Только о совершенных ужасных преступлениях.

— О каких?

— Жестоких убийствах немецких солдат и людей из Организации Тодта — их всех нашли с распоротыми животами…

— От таких вестей сердце готово выпрыгнуть из груди…

Старик, злым выражением лица, приводит меня, пока я еще чего не ляпнул, к молчанию.

— Выходите сегодня вечером, — произносит внезапно он громко и отчетливо.

— Сегодня вечером?

Но почему я так удивлен? Это же давно было определено. Я должен радоваться, что, наконец, принято окончательное решение.

— Незадолго до 21 часа будет спокойная вода. Поэтому время выхода — 21 час.

— Спокойная вода? — спрашиваю и кляну себя за это. Веду себя как слабоумный.

— Довольно внезапно все как-то, — заикаюсь, — я имею в виду: вот так, сразу — и дергано пытаюсь изобразить нечто типа ухмылки на лице. — Который теперь час?

При этом бросаю взгляд на часы на левой руке.

Во мне начинается глупый треп: Спокойная вода! Кто успокаивается водой вместо молока? «Придите ко мне все, и вы успокоитесь»…

Зачем вообще нужна нам спокойная вода? привожу, наконец, мысли снова в порядок. Пока ясно одно: В Бресте шлюзов нет. При тихой воде у нас не будет неприятностей с какими-нибудь течениями. Брестская гавань — это естественная гавань.

Тихая вода, кажется, бывает дважды: при отливе и при приливе. При обычном раскладе мы могли бы выйти и также при малой воде. Бункеры построены таким образом, что это можно легко осуществить. Но из-за опасности, которая исходит от электрических мин сегодня, лучше подождать прилива.

Наконец Старик прерывает молчание:

— Когда начнется отлив, то поток сам вытянет лодку через горловину.

Ясно. Выход против потока в этой тесной глотке между открытым морем и рейдом потребовало бы колоссальных усилий. Все-таки при сизигийном приливе поток имеет скорость в 6 узлов!

— Этот начальник порта просто идиот! — говорит Старик и объясняет мне, что только человек с заскоком, как тот, мог спланировать, чтобы 2 корабля при выходе шли так, что только узкий проход должен оставаться между молом и носом корабля.

— Хорошо, что Армия пока еще не сдала свои позиции у Roscanvel, — продолжает Старик.

Чертовски хорошо. В самом узком месте выхода из горлышка нам не угрожает опасность ни с какой стороны. То, что янки уже взяли бывший аэропорт Брест-Юг, конечно, создает нам проблемы. Оттуда они своей артиллерией могут легко накрыть место нашего выхода. Это мне известно также хорошо, как и Старику. Тема — без обсуждений.

— Выходите с наступлением темноты, — говорит Старик вновь, словно напоминая. — Достигнете фарватера еще до полночи. По воде пойдете с сопровождением до точки поворота и затем начнете движение под шноркелем — это значит: под водой пойдете вплоть до фарватера La Pallice.

Я подхожу к настенной карте, взглядом ощупываю путь следования до La Pallice и спрашиваю себя, что ждет нас. Хоть бы только в La Pallice не повторилась ситуация у Cherbourg! Никто не знает, насколько сильны янки, никто здесь не знает силу наших собственных войсковых соединений.

По меньшей мере, в том, что касается экипажа U-730, Старик меня успокоил:

— Народ исключительно опытный… У некоторых из них за плечами уже десяток боевых походов.

Людей вернувшимися живыми после стольких походов можно по пальцам пересчитать. Лодка имеет хорошо образованных и опытных специалистов. Но, к сожалению, этого не скажешь об офицерах. Они являют собой только-только выпущенные из училищ молодые кадры — все, кроме старшего инженера-механика. Поэтому командир лодки уже завалил Старика жалобами. На это как-то намекнул доктор.

Горит Арсенал. Едва французы покинули город, удары с воздуха, кажется, следуют один за другим. Медпункт у доктора полностью забит людьми. Сауна используется как морг.

Взрывы вздымают в воздух тучи серой пыли. Крыши отдельных зданий сброшены на мостовую. И там они образуют теперь, словно сбитые в кучи спятившими великанами, беспорядочные баррикады из камней и бревен, обмотанные путаницей проводов и искривленными железными балками.

Проезд к Rue de Siam обрамлен осколками витрин и оконного стекла словно льдинками. Они ярко мерцают, отблескивая под лучами ослепительного солнца.

Перед горой мусора, которая как вал лежит перед огромной дырой во фронтоне одного из домов, стоит, спиной ко мне, старуха. К ней подходит мужчина. С медленной нежностью кладет женщине руку на плечи: Зрелище — ревмя реветь.

Несмотря на эвакуацию, все же некоторые, очень старые французы остались в городе. Я не знаю, на что они рассчитывают. Им следовало бы знать, что здесь камня на камне не останется. Штурман флотилии идет с обеспокоенным выражением лица. Когда я появляюсь в его комнате, он неожиданно выпаливает:

— Эти медсестры, ну и злые они теперь.

Поджало бедолагу, думаю про себя. Ужель у него в подругах только одна медсестра? Я пробую себя в роли утешителя:

— Ну, у них дела идут лучше, чем мы думаем. Все же, наши дорогие противники признают Красный Крест и тому подобное.