— Да задолбал ты меня уже! — веселится Старик и улыбается.

Сделать приборку! — думаю про себя — я должен прибраться, если мне предстоит таким вот образом, наспех, свернуть здесь все мои дела — выкинуть все лишнее. Ну, однако, полно турусы разводить: пора делом заняться. Просмотреть свои тряпки, все рассортировывать, выкинуть лишнее… Omnia mea mecum porto — моя скудная жизнь приносит свои блага, да не забыть свой Contax и те пленки, где мои сердце и душа.

Я обязательно должен взять на борт свой, привычный мне, брезентовый портфель со всеми пожитками и, может еще чуть больше. Мои рукописи, например. Что же касается моих картин, эскизов и проектов, то их придется списать с довольствия. Громоздкие, во всяком случае, это точно, и все те, что нельзя свернуть в рулон. Так много, как я приготовил для перевозки автобусом, этого, конечно, мне взять не позволят…

Теперь надо позаботиться о, по возможности, правильном способе ухода, размышляю, осматриваясь и вытягиваю левую руку так, что рукав куртки задирается и освобождает наручные часы, и говорю как можно более равнодушно:

— Пожалуй, время для упаковки вещей.

— Отнесись к этому походу как к простому переезду морем, — ободряет меня Старик, желая успокоить.

В этот момент снова начинают дребезжать и стучать стекла. Следуют серии взрывов, но Старик едва поднимает голову. Только когда снова воцаряется тишина, он направляет на меня взгляд и говорит:

— Там будет, однако, тесно! С вами отправятся еще штук пятьдесят чиновников с верфи — высших чинов серебрянопогонников, самого высокого ранга. Мы должны вывезти этих господ отсюда. В них, по-видимому, будут еще нуждаться для нашей окончательной победы…

— Веселенькая будет поездка! — говорю с тоской в голосе.

— Могу лишь представить! — парирует Старик и при этом странно самодовольно смотрит на меня. — Морхофф уже смирился.

— То боеприпасы, то серебрянопогонники…, — говорю в унисон, стараясь придать голосу веселые нотки.

— И ты, как курьер, там будешь уместен, — добавляет Старик. — Секретные документы должны быть отсюда также, безусловно, вывезены… Я же сейчас отъезжаю к Рамке. Он должен подписать твой приказ о выезде.

— Почему сам Рамке?

— Брест — это Крепость, если ты все еще не заметил, а Рамке — комендант этой Крепости… И без него ни одна мышь из Крепости не выскользнет. Звучит в рифму: мышь — кышь!

Спустя секунду остаюсь в кабинете один.

Через закрытые окна доносится сильная стрельба зениток, и тут же в комнату проникает гул самолетов. Слышу отрывистые команды и стук сапог людей, спешащих к Бункеру: истребители-бомбардировщики проносятся на бреющем полете! — Господи-Боже, надеюсь, Старик проскочит! Не хватало еще, чтобы по дороге бомба попала в его автомобиль!

Когда воздушная атака заканчивается, тащусь в свою комнатку и сижу там за закрытыми ставнями, в тепле своего гнезда между всяких вещей, неспособный заниматься их сортировкой и упаковкой, не говоря уже о том, чтобы ясно мыслить. Мысли кружатся как снежинки: Сейчас решается моя участь! Если Старик проскочил невредимым под бомбежкой, то он как раз в это время уже должен быть у Рамке.

Насколько знаю Старика, он станет продавливать свое намерение погрузить меня на подлодку всеми способами. В таких ситуациях он может действовать как прирожденный дипломат.

Командировочное предписание в Берлин — неплохо! Но как я должен добираться от La Pallice до Берлина, это уже дело случая… Я быстро плюю через левое плечо «Тьфу, тьфу, тьфу!» и стучу по столу согнутым правым указательным пальцем. Так принято и надежно помогает.

Когда Старик вернется, лучше быть в его кабинете, говорю себе. А потому, обратно — в главный корпус! В кабинете Старика пристально всматриваюсь, какое-то время из окна во двор флотилии, затем пролистываю газеты, которые Старик отобрал для сжигания. Читать не могу — у меня слишком расшатаны нервы.

Время тянется мучительно долго: проходит один час, два часа.… Теперь мне нужен кто-то кто смог бы объяснить мне понятие теории относительности и сумел бы успокоить мои нервы.

Когда уже в сотый раз подхожу к окну, то вижу, как подъезжает машина Старика. В висках начинает стучать. Чтобы успокоится, встаю и делаю несколько шагов, словно тигр в клетке. В следующий момент Старик рывком раскрывает дверь, и, увидев меня, говорит на выдохе:

— Вот твой приказ на командировку. Теперь правильные бумаги вдвойне важны.

Я пристально всматриваюсь в лист: «Брест — Берлин. Поездка в качестве курьера».

Старик все еще с трудом дышит. Сапоги в пыли по самые голенища. Брюки выглядят не лучше. Заметив мой взгляд, поясняет:

— Прямо перед нами на дорогу рухнула целая стена дома… Я в недоумении спрашиваю себя, что это за дерьмо, что раздалбливает дома простых французов в порошок? Приходится предположить, что это их собственные товарищи по оружию!

Когда, наконец, Старик опускается в свое кресло, далеко вытягивает обе ноги и опустив взгляд, ругается:

— Сволочи! Скоты неумытые!

И затем просит пить.

— Пиво?

— Да, будь настолько любезен, пиво.

Вместо того чтобы послать адъютанта, бегу сам.

Когда возвращаюсь с пивом из клуба, в голове уже имею сложившийся текст разговора.

— Но почему все-таки именно в La Pallice? — начинаю снова. — Если янки со своими танками нанесут удар дальше на юг, чтобы отрезать также и остальные базы — то, что затем? Между Nantes и La Rochelle и еще дальше вниз мы не можем использовать ничего иного, кроме полевых комендатур и полицейских охранных частей. А Сопротивление только и ждет этого, чтобы, наконец, разбить их.

— Да брось ты, теперь Союзники здорово заняты в другом месте, — говорит Старик походя. — И судя по всему, господа, и это очевидно, не слишком торопятся. Юг тоже их мало интересует. Ну а если мне придется туго… — он делает паузу. И затем говорит весело: — Тогда еще есть время уйти в Норвегию.

Стекла снова дребезжат и больше невозможно говорить. В воздухе звучат то накатывающиеся, то слабеющие звуки, как будто по дороге в непосредственной близости от флотилии катят тяжелые танки. Напряжено пытаюсь определить доносящиеся шумы. Но ощущение такое, словно из грохота органной музыки мне предстоит выделить на слух звучание отдельных труб. Внезапно взрывы становятся настолько сильными, что оконные створки разлетаются.

— Ничего себе! — кричит Старик. — Они снова лупят по площадям.

И в унисон его словам шум с яростью увеличивается как во время фейерверка, стремясь к большому торжественному апофеозу. Отрывистый рык корабельных орудий, жестко-глухие выстрелы тяжелых и резкое, захлебывающееся грохотание легких зенитных пушек объединяются в один грохочущий вал.

Вероятно, бомбардировщики идут в сопровождении самолетов-штурмовиков. Но как сильно не напрягаю зрение, не могу разглядеть ни одного самолета. Небо затянуто дымкой.

Направляюсь к моему павильону у ворот. Хорошо, что у меня есть форма цвета хаки. Лучше всего сразу одеть ее. А мои синие тряпки? На кой черт они мне теперь? Оставлю их висеть на вешалке! — рассуждаю решительно. На борту, так или иначе, я также не буду нуждаться в синей форме, и позже, конечно, тоже нет. С элегантностью в синем покончено. Это

безоговорочно. Тот, кто скоро обшарит мой шкаф, конечно удивится прекрасной форменной одежде, висящей там: едва ношеной, всегда бережно ухоженной.

Что же мне делать со всеми моими вещами? Подводная лодка это вам не машина для перевозки мебели. И то, что остается в Бресте, будет определенно потеряно…

То, в чем я действительно нуждаюсь, это кожаная одежда и морские сапоги. А также обязательное ИСУ. Но, может быть, я получу его на борту. По поводу кожаной одежды я должен обратиться к зампотылу.

Кожаная одежда и морские сапоги — а еще я должен также найти водонепроницаемые чехлы для моих рукописей. Однако есть ли смысл упаковывать рукописи в них? Если нас захватят, то придется выходить, и тогда все записи придется немедленно выбросить за борт — и как можно быстрее. Но если в таком чехле образуются воздушные пузыри, то он не утонет и может попасть врагу в руки. Итак, решено: никаких чехлов. Слишком рискованно. С пленками иное. Пленки могут оказаться у меня из-за ошибок адресантов.