— Они все очень горячие, эти членомеры!
— Жаль, что лишь немногие.
Одна из медсестер Красного Креста, кажется, особенно популярна.
— Парни, у этой Эмми, наверное, молочный магазин! — орет кто-то позади меня.
Я видел при посадке в автобус эту самую Эмми: Ее значительный дифферент на нос, похоже, совсем ее не раздражает. Она колышет своими грудями, скорее как веселыми, тяжелыми молочными глыбами, а не гигантскими гирями. — Если бы мероприятие было достаточно разумно организованно, то думаю, там было бы достаточно баб.
— Одна баба на пятерых — полный отстой!
— Пока один будет долбить — четыре других будут дрочить…
— Судя по всему тебе не впервой! Но некоторые предпочитают потрахаться с бабой — я, например!
— Вот так всегда: Нам придется уехать, а эти придурки из флотилии будут взбивать свою яичницу с бабами! Все схвачено твердой командирской рукой!
— Ты, наверное, уже все разнюхал, сука?
— Думаю все это дело случая и везухи. Эти стервы и так все сообщения на родину перехватывают.
— Лучше бы ты заигрывал с медсестрой, у которой карболка не переводится!
— Ха — ха — ха!
Чем дальше удаляемся мы от Бреста, тем более задумываюсь: сумасшедшая идея Старика, и вот мы без всякой цели просто мчимся в Шатонеф. Наверное, думал провести нас в автобусах чисто ради демонстрации нашего духа: Мы мчимся на автобусе через всю местность и показываем французам, что мы вовсе не трусы, что прячутся в разного рода щелях. Только, к сожалению, никого из французов не видно. Дьявол его знает, где они все спрятались. Я бы предпочел, чтобы Старик всю эту ораву на три автобуса — по крайней мере, на три — рассадил бы или, хотя бы, четвертьтонку пустил вперед. Таким мирным, как выглядит окружающий нас пейзаж, он просто не может быть здесь… Вижу Старика, сидящего рядом с водителем, только в полупрофиль. Если не ошибаюсь, он доволен и собой и всем миром. Вероятно, он считает эту вылазку первоклассной идеей, возможно, даже простой шалостью. Наша поездка затягивается. Приходится объезжать два участка ремонта дороги. Интересно, о нас уже сообщили по рации и нас ждут в засаде? В задней части автобуса поют песню:
— «Идет одна большая, жирная / и замужем / или любая другая баба / через лес /Она пока еще осмотрится /, и вот уже не целка /, и это разносится по всем горам…!»
Ликование, волнение, возбуждение — все соответствует повестке дня. Cheteauneuf! Наконец-то! Автобус катится по широкой гравийной дороге через парк, а затем сворачивает на большую площадку. Перед замком стоят часовые. Могучее и экспансивное здание в стиле Ренессанса расположено на холме с видом на старый канал, идущему от Нанта до Бреста. Говорят, замок принадлежал какому-то французскому железнодорожному магнату. Но что это за железнодорожный магнат? Я знаю, что имущество находится под управлением одной бретонской семьи и что эти бретонцы вряд ли являются могущественными французами.
— Выглядит до сих пор устойчиво!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Настоящий замок Раммельбург, я хотел сказать!
Даже на этом замке наши идиоты по маскировке поизощрялись. Но то, что эти прямые аллеи, ведущие к окрашенному теперь пятнистому зданию, просматриваемые с птичьего полета, делают его хорошо узнаваемым, эти парни с заскоком в голову не берут. Огромные кусты рододендрона стоят близко друг к другу вокруг замка, образуя глубокие, лесистые заросли. Вероятно, виной тому, что рододендрон растет здесь так пышно, стали дожди Бретонии. Проходит немного времени, и прибывший с нами джазовый ансамбль распаковывает и настраивает свои инструменты.
— Хорошо! — сказала бы моя мать, что я ее сын! — доносится до меня.
Стоя в стороне, обозреваю открывшуюся мне сцену: Широко разлетающиеся брюки молодых вахтенных офицеров смотрят на дешевый проход моряков, на их подпрыгивающие на головах пилотки. Что у меня общего с этим театром абсурда? Чувствую себя странно, словно превратился в одного из ботокудо. Из цветущего букета дам я еще никого не видел. Только когда вытягиваю шею, обнаруживаю небольшую группу представительниц слабого пола в углу — жмущихся друг к другу, словно робкие цыплята. Неужто Старик действительно тщательно продумал всю эту увеселительную прогулку? В этот момент слышу голос Бартля, стакан пива в руке, травящего свои небылицы каким-то молодым маатам:
— В шестнадцатом году, в Шампани, не было никакого шампанского, а вместо него был выжатый в штольнях сок. Его получали через здоровенные дыры, идущие вниз, которые пробивались бомбами со взрывателями ударного действия, но без замедлителей, как сейчас специально делают у авиабомб. Они сначала ввинчивались точно в дерьмовую пустоту, и только потом раздавался огромный взрыв. Не завидую тем, кто сидел в этот момент в этом меловом туннеле!
— В мелу всегда плохо — обозначаю я себя. Но для Бартля мои слова служат тонким намеком. Он только смотрит на меня укоризненно и, видя, что я ушел, продолжает травить байки дальше.
Зампотылу действительно молодец: Все столы ломятся от жратвы — не то чтобы на кухне с любовью подготовленной, а в большинстве своем в виде консервных банок. Какой-то боцман подносит пальцы, которыми он раскладывал рыбу в сардинницы, себе под нос и оценивающе обнюхает их. Ca sent la jeune fille qui se neglige…, — проносится в моей голове. Понятия не имею, откуда я взял эту фразу. Из угла доносится взрыв смеха. Вахтенные офицеры — лейтенанты и обер-лейтенанты, ведут себя как совершенно другие существа! Трудно поверить, что это те самые скучные и педантичные парни из нашей столовой в Бресте. По свободной поверхности середины зала плывет, покачиваясь, сестричка Эмми: сольный выход с гигантскими грудями. Эмми рассыпает воздушные поцелуи легкими пассами своих рук направо и налево. Со всех сторон доносятся возгласы — Клевая бабенка! — и — Десяток баб заменит!
— Ох, только попадись мне! Задолблю твои барабаны пока не уссышься!
Словно раззадоренные сестрой Эмми, приободрились теперь и несколько офицеров и фенрихов и тянут своих курочек из угла на свет: Они хотят танцевать с ними. И тут же раздается громкий крик:
— Танцы запрещены! — кричат из группы перепоясанных портупеями офицеров — какой-то тощий боцман орет.
— Вот дерьмо! — слышен голос.
— Ну и мудак! — говорит другой.
— Мы здесь не в Рейхе! — вторит другой.
— У нас здесь частная вечеринка! Так или нет?
Ищу глазами Старика — но его нигде не видно. Старик мог бы только одно слово сказать, но судя по всему, он не хочет вмешиваться. Ему, конечно, кто-то так посоветовал. А вот курочек мне искренне жаль: Они явно не понимают, что сейчас происходит на этом празднике в замке. Гуляш уже нарезан и подан.
— Я жру, но не все! — Жалуется боцман, который орал, что танцы запрещены. — Они думают, что могут сделать с любым, что захотят!
Голос звучит плаксиво. У этого несчастного, наверное, есть и жена и дети и никаких новостей от них за последние недели, а потому он и настроен так желчно. Кто бы сомневался! При ближайшем рассмотрении, мы все здесь сошли с ума — при всей нашей храбрости. Наше безумие тщательно замаскировано. Но то и дело оно прорывается наружу. Я должен придти на выручку человеку, который все сам здесь разрушает. Но как? Я же не могу просто схватить его за руку и утащить. В Военно-морском училище нам устраивали религиозную службу в главной столовой — особенно для католиков и для таких, как этот боцман. Ему срочно нужен спасательный круг для успокоения души. Волосы у него свисают запутанными прядями на лоб, спутанными и слипшимися от пота. Вот он сжал губы так сильно, что на щеках образовались ямочки. Ради бога, он же не собирается плакать? Постоянно встречаю таких тридцатилетних носителей портупеи, у которых происходит нервный срыв. Семейные дураки ловят его в первую очередь. Проклинаю свою наблюдательность художника: Наблюдаю мимику боцмана, как если бы это был научный эксперимент. Вот у него напряглись сухожилия шеи, уголки рта оттягиваются глубоко вниз. Это лицо я уже раньше видел! — но где? Закрываю на мгновение глаза, чтобы в тот же миг увидеть: черный льняной переплет книги «Пятьсот автопортретов», издательство Phaidon, Вена. В конце книги две скульптуры: «Мрачный, угрюмый человек» и «Опечаленный». Период Барокко. 1770-е годы: подозреваю, в это время и был написан ряд автопортретов Францем Ксавером Мессершмидтом — то же имя, как и у нашего истребителя. Все это проносится в моей голове, и еще воспоминания, где я купил книгу: В магазине Тица в Хемнице, в этом прекрасном книжном отделе с перегруженными книгами стендами. Мне было лет восемнадцать и все доходы от частных уроков, которые я давал бестолковым пяти- и шестиклассникам местной гимназии, я относил Тицу. Расставив перед собой по кругу рюмки с коньяком, смотрю на происходящее вокруг, как на сумасшедший карнавал: Удовольствие для morituri. Подводники Любаха с видом специалистов разглагольствуют о достоинствах двух проституток. Судя по их лицам, они предпочли бы оказаться сейчас, скорее, в борделе, чем на такой грустной вечеринке. В публичном доме и потрахаться и выпить культурно можно, а не глушить стаканы со шнапсом черт-те где! Дочень? Где бы мне найти здесь «дочень»? Здесь? Потому что, прислушавшись, узнаю, что сахарная свекла в Саксонии, называется «дочь». До меня доносится:
