Невольно возвращаюсь мыслями к Майеру. Без того, чтобы связать воедино какие-либо улики, я вдруг соединил его и эти весла. Не могу сказать об этом человеке ничего определенного, но почему он всегда, когда говорит со мной, смотрит мимо меня?
Какая-то старуха сидит у водного рукава, а мальчик стоит прямо в лодке и удит рыбу.
Неистовый лай собак. Барсук…
Крестьяне, что валят дальше и выше по течению деревья, не хотят понять, что у барсука здесь своя стройка. «Blaireau» — для них, по-видимому, это ПРОСТО кисточка для бритья. Потому-то они так смеялись, когда я им сказал, что в замке прячется один blaireau, и я его сам видел.
Сотней метров вверх, в иле, валяется американский грузовик. Пробую переключить передачу. Работает. Дальше на берегу нахожу застрявшую в иле торпеду. У нее нет головной части. Наверное, учебный «угорь». Может быть даже французский. Торпеда полностью покрыта плесенью. Сообщить? Трясу головой. Какое мне дело до этой заплесневелой французской учебной торпеды? Не надо поднимать трамтарарам.
Но вдруг эта торпеда неизвестной нам конструкции? Тогда вообще все надо оставить как есть. Быстро пройдя несколько метров, выхожу на твердый песок.
Небо полно серых пушистых облаков. Будь они поменьше, их можно было бы принять за облачка разрывов от зенитных снарядов. Это плохо: мой взгляд не может больше скользить по небу в поисках врага. Даже если я приложу все усилия, не смогу осмотреть всю панораму неба.
При всем при том, я в безопасности от возможной бомбардировки. Чувствую себя как в раю. Крестьяне в деревушке Логона живут, словно кругом мир, так, словно война идет где-то за тысячи миль отсюда, или ее вообще нет. Более всего мне хочется сорвать с себя эту форму и катить в высокой бледно-синей двухколесной тележке, чтобы расположиться рядом с отважным мальчуганом, который там, наверху, держит поводья и трясет своими лохмотьями над булыжной мостовой.
Я думал, что Старик тоже здесь объявиться чуть погодя. Когда же он и на третий день здесь не появился, я забеспокоился. Потому собрал все пожитки и поехал обратно в Брест.
Входя в кабинет Старика, слышу зычный голос из динамика радиоприемника:
«Верховное командование Вермахта сообщает:
Великая битва Вермахта в районе Кана в ходе вчерашнего дня захватила и сам город. После ожесточенных уличных боев и боев за каждый дом, в которых наши войска нанесли значительный урон противнику, они выбили врага за нашу линию обороны города. Атака вражеских танков у Grainville провалилась. Но сражение еще не закончено в отражении контратаки на улицах Caumont-Caen.
Между Airel и Sainteny противнику удалось достичь лишь незначительных успехов. Южнее La Haye-du-Puits, были отбиты многочисленные атаки врага, а западнее его, нашими артиллеристами были уничтожены вражеские склады и резервы. С незначительными перерывами продолжаются налеты на Лондон наших ракет Фау-1…»
— Ну, теперь-то британцы станут на колени! — говорю с мертвенно-серьезной миной и буквально шкурой чую, как Старик сверлит меня взглядом.
Сообщение Верховного командования все не кончается. Старик сидит неподвижно, будто в паноптикуме.
— Выключить? — спрашиваю негромко, но не получаю ответа. Когда диктор заканчивает, ворчу: «Плохой знак: слишком много бессмысленной чепухи».
Старик не шевелится — ни на миллиметр. Подождав, говорю: «В целом я, в последнее время, много изучал географию Франции» — «Довольно мало!» — бормочет, наконец Старик.
В этот миг раздается громкий стук в дверь и Старик тут же кричит: «Да!» Тут же влетает адъютант.
Старик принимает деловой вид и перебирая бумаги на столе, официальным тоном произносит:
— Пока тебя тут не было, братишки дважды попали в Бункер — девятитонными бомбами. Типа рекламной тумбы. Каждый раз одна бомба с одного Ланкастера.
— А что зенитки? — спрашиваю беспомощно.
— Они не попали. Самолеты шли довольно высоко: около 2000 метров.
— Надеюсь, здесь стоят особо хорошие зенитки?
— Да, конечно. У нас там длинноствольные 8 и 8 морские зенитки. В батарее 4 таких ствола. И стоят они на расстоянии не более 100 метров друг от друга…
Старик замолкает и судя по всему, он сейчас далеко отсюда в своих мыслях. Легонько кашляю и Старик, вздрогнув, быстро продолжает:
— Так вот — рекламные тумбы! Мы собрали осколки — это сверхпрочная сталь. Но пробить Бункер им все же не удалось. Все же им удалось нанести нам ущерб, поскольку большие куски перекрытия сверху упали и попали в подлодку…. Никогда не думал, что такое может случиться — бомбы такого размера и такой твердости. У нас таких нет. — И помолчав: — А рабочих с верфи вообще выкинуло. Мы их просто потеряли. Тебе следовало бы заглянуть в Бункер. Если не заберешься на его крышу, то немногое увидишь.
— На кой черт тебе все ЕЩЕ это записывать, если только ты не дуришь меня? — интересуется старик, когда после еды вновь оказываюсь в его кабинете.
— Для потомков, для кого же еще? Ты же сам заявил, что никто ничего не понимает втом, что здесь происходит.
— И ты это хочешь изменить?
— Так точно-с! — передразниваю Старика.
Хотел бы говорить серьезно, то мог бы сказать: «Нам надо бы обсудить все правильно, с тем, чтобы не касаться Симоны». Но вместо этого говорю как можно равнодушнее:
— Ты говоришь «еще»?
— Поскольку Старик выражает полное непонимание, уточняю:
— Ты, вот спрашиваешь: На черта мне все это ЕЩЕ знать… Что означает это твое «ЕЩЕ», позволь спросить?
Старик напускает таинственную мину на лицо и веселится:
— Еще — значит «еще», и ничего другого!
Слава Богу! — мелькает мысль, узнаю Старика и его старый тон.
— Ладно, начнем! — говорит Старик, придавая голосу дружескую интонацию, — Моя интонация относится исключительно к тебе! — быстро добавляет он.
— Так. Выстрелы зенитных орудий — они что — так и не достигли целей? И подлодки не использовали свои орудия?
При этих словах лицо Старика темнеет. Помолчав, он начинает:
— При любом раскладе, подлодка является хорошим торпедоносцем, постановщиком мин, но крайне плохой артбатареей. Из такого, очень неустойчивого положения, аккуратно и точно не постреляешь. И однажды все изменилось. Все вдруг словно забыли об этом и стали оснащать зенитным арсеналом все подлодки. Да столько поставили орудий, сколько никогда не требуется. Ни этих усиленных зенитных орудий, всех этих спаренных пушек калибра 3 и 7 дюйма, ни спаренных четырехствольных зениток калибра 2 сантиметра, для которых строили специальные колонны.… Все это такая суета, но что из того? Зато все при деле — а это лучше, чем ничего неделанье.
Старик бесцельно крутит в руках свою трубку. Жду. Поскольку знаю, сколько продлится сей ритуал, делаю стойку, словно спаниель. К моему удивлению, Старик действует в этот раз быстрее, чем обычно: он даже не зажигает свежее набитую трубку.
— К сожалению, томми об этом многое узнали, — вновь говорит он, — Как только они замечают, что хоть одна лодка готовится к стрельбе, как тут же отступают и остаются на приличной дистанции в 4000 метров высоты! Еще и всех своих товарищей предупреждают. А подлодка оказывается в трудном положении со всем этим роскошным зенитным арсеналом. Нечего и думать о погружении, поскольку на палубе находятся зенитчики. А ты прекрасно знаешь, как работают глубинные бомбы в момент погружения лодки. Это все — игра в кошки — мышки! Обычно и вражеские эсминцы болтаются неподалеку. Что им стоит добраться сюда от их английских портов! Те же подлодки, которые не имеют пушек калибра 3,7 на палубе, так или иначе, оснащены бортовыми пушками. Но всегда стоит проблема: когда стрелять? До высоты 3000 метров зенитный огонь держит братишек на достаточном расстоянии. Им рискованно опускаться до высоты в 2000 метров. Летчик прекрасно знает, что он должен сделать свое дело. Если у него нет никакого вооружения и ему надо отвернуть, он наверняка увернется. Ему нужно лишь прикрыть свой зад и отбомбиться куда-нибудь. Наше оружие стреляет не очень далеко. Оно лишь обеспечивает нам зону «уважения». Но уже ничто при погружении в 50 метров.
