Старик задумался. Наконец он бормочет: «Может быть. Но все же: в это не очень-то верится. С моей, так охотно тобою критикуемой тенденцией смотреть на все просто, я познакомился с местным начальником СД. Однако я что-то давно его не видел…. Вероятно, он тоже чувствует свою удаленность от нас — кто еще захочет ЕГО пригласить?»

Снова молчим. Но мне уже нравится то, что мы вот так просто сидим и молчим. Ну, Старик! Эта история с часами — такое и во сне не приснится! И все так устроил, словно он вообще ни при делах. «Но почему же тогда все подруги Симоны тоже были арестованы? И заметь: все там же, в La Baule!» — прерываю молчание. «Эта банда могла рассуждать так: делать дело — так делать; и тут же — хвать-похвать всех ее подружек. Так сказать, одним махом…» — «Вполне возможно, — соглашаюсь с этим доводом, — Но разве нельзя было никак выяснить, что произошло, и кто сыграл в этой пьесе свою роковую роль? Используя, например, тихую дипломатию? Тихой сапой, так сказать, если нельзя в лоб?» — «Ну, ты спросил! — взрывается Старик, — К господам, которые здесь принимают участие в этой игре — к ним мы не имеем никакого отношения — и как оказывается теперь — это наше упущение. А, кроме того, нам, поперек дороги стал сам Командующий подводным флотом…» — «Ну и как дальше будет?» — «Если бы я только знал, — отвечает Старик, — Но скажу сразу: у нас здорово связаны руки. Однако рано или поздно…» И тут Старик замолкает, оставив меня в раздумьях: что же он еще хотел, но не осмелился сказать.

Полночи из головы не идет этот наш разговор. Знаю наверняка лишь одно: Старик рассказал мне не все! Ведь он ни слова не сказал о том, чем фактически занималась Симона в Бресте…

Полночи из головы не выходит этот наш разговор. Наверняка знаю лишь одно: Старик рассказал мне не все. Он ни слова не сказал о том, чем фактически занималась Симона в Бресте.

За завтраком зампотылу сидит от меня четвертым. Сегодня смотрю на него другими глазами: так просто проникнуть в охраняемую крепость и постараться выведать об арестованной француженке — это уже кое-что! Жаль только, что я не могу с ним поговорить об этом его приключении: надо, прежде всего, получить добро от Старика.

— Хорстманн прибыл! — сообщает мне Старик, как только вхожу в его кабинет после столовой, — Он трижды выходил в море — лишь на третий раз удалось. В первый раз — повредили двигатели, во второй — он получил по кожуху. Но как! Даже шноркель не был задет.… Такое вот у нас веселое времечко!

Так-то вот! Мелькает мысль. Раньше такого не бывало. Должно быть, чертовски неприятно выходить в море под фанфары, а потом, не затуманив перископ, возвращаться обратно.

— Пойдешь со мной! — командует Старик, и я киваю понимающе, — Этому парню есть что рассказать.

По правде говоря, я уже сыт по горло всеми этими пусторечивыми встречами. Единственное, что меня еще привлекает, так это возможность выведать что-нибудь свеженькое у вновь прибывших офицеров. Однако с Хорстманном все по-другому — от него едва ли слова добьешься. Потому он мне и любопытен. «Тяжело», только и сказал Старик, когда я его спросил, как дела у Хорстманна.

Стоим на пирсе. На сигнальной штанге развевается вымпел. Старик вполголоса читает его.

— Они уже здесь, — говорит он, — В Бункере!

Меняем яркий, в легкой дымке утренний свет на сумеречный свет электрического освещения Бункера. «Они в Боксе № 4» — орет Старик сквозь свист паровых котлов. «Осторожно!» — кричит он снова и хватает меня за руку: я чуть было не свалился на какие-то тросы. Здесь нужно идти как грибнику: все время смотреть под ноги. Повсюду натянуты тросы или лежат, свернувшись в клубки шланги.

Старик буквально рвется на бетонный пирс в Бокс № 4.

— А вот и они! — орет он опять и указывает подбородком вправо.

За оконечностью мола медленно показывается нос лодки. На верхней палубе ряд серых силуэтов. На светлом фоне видны стоящие рядом две фигуры. Вот очертания зенитных пушек и поручни мостика. Вот видна платформа зениток. И опять ряд силуэтов: на корме верхней палубы стоит дневальный. Наконец появляется корма, и подлодка вытягивается перед нами во всю длину. Но затем она словно короче становится: из положения угла в 90° образуется угол в 45°. Затем угол уменьшается, пока не превращается почти в 0°.

Чуть не бегом мчимся по глубине Бункера назад. Группа встречающих, не шевельнувшись, уступает место Старику. Едва лишь лодка проходит створ Бункера, с мостика отчетливо доносятся громкие приказы рулевому и машинному отделению. Лодка приближается так быстро, что могу узнать стоящих на мостике. А один кажется мне очень знакомым, словно вышедшим из моих мыслей. Хорстманн довольно неказист. Его желтоватое, восковое лицо производит вид больного человека. А тут еще эта встреча на молу!

Уже в третий раз не могу сдержать слез при виде вернувшихся домой из боевого похода подводников. Первый раз это было в Бункере при Saint-Nazaire, когда на узком, скользком трапике подлодки, ведущем от пирса на ограждающие трубчатые релинги рубки какой-то подлодки, два, одетых в форменные кожаные куртки офицера-подводника, буквально утонули во взаимных объятиях. Вопреки всем требованиям Устава. Я знал, что это были два брата: один — командир какого-то потопленного эсминца, а другой — вахтофицер другого, также подбитого эсминца. И оба были подобраны разными подлодками. Когда я увидел, что они с трудом удерживаются в этот момент на узком трапике, а лица их заливают слезы, меня тоже проняло.

Во второй раз, когда экипаж «Питона» стоял босым на решетчатом настиле подлодки, которую им удалось спасти: далеко внизу от меня, в шлюзе. Был отлив, и лодки ждали высокой воды.

Было рождество. Рождество для меня всегда довольно трудное время, а тут еще эти бедолаги, что стояли босыми там, внизу. Для моих издерганных нервов это было уже слишком.

И теперь глаза у меня на мокром месте, когда вижу лица этих несчастных: они измучены, их силы на исходе, они едва могут держаться на ногах…

Хорстманн сидит в кабинете Старика и готовится к рапорту. Никак не могу поймать его взгляд: бегают глазки его туда-сюда, напоминая крыс загнанных в клетку. Но, кажется он готов.

— Больше никакой спешки, — наконец начинает Хорстманн злобным басом, — Мы, словно пчелы кружились. Целый день. Невероятно, ни минуты отдыха. Это просто бесило! Постоянное кружение. А пока два-три раза обернешься, цель уже далеко, так что и не подберешься. Да еще эта проклятая слабость. Так больше нельзя.

Старик слушает молча, ничем не выражая поддержки и сочувствия. Хотя мог бы, по крайней мере, сказать: но вы же опять здесь, с нами! А сегодня это большая удача.

— Меня чертовски удивляло то, что нас так мало бомбили. Парни в воздухе, наверное, так наливались спиртом, что едва ли могли правильно навести свои бомбометы.

Старик интересуется, что за тип самолетов там был.

— Большие четырехмоторные сундуки. Может быть Либераторы.

— Наверное, чертовски противно идти под водой с такой птичкой сопровождения? Мне бы это точно не понравилось.

Вот черт! Мелькает мысль, что Старик, словно нарочно, занят своими размышлениями об авиации противника, вместо того, чтобы ободрить этого человека, вырвавшегося из лап смерти. А тот бодро продолжает: «Слава Богу, с нами ничего не случилось!» — «Да» — кивает Старик.

— Наши двухсантиметровые снаряды не могут пробить их броню. Мы наблюдали прямое попадание, но четырехмоторники здорово защищены броней.

Старик бормочет: «Это нам известно. В следующий раз получите снаряды калибра 3,7. Уж они точно пробьют броню». При этих словах Хорстманн сильно заморгал. А что еще ему оставалось делать? благодарить Старика? По всему видно, охотнее всего он вскочил бы сейчас и умчался бы прочь. Но он ВЫНУЖДЕН сидеть здесь, и ВЫНУЖДЕН говорить, хотя ему все это уже давно обрыдло.

Поскольку Хорстманн не говорит не слова, Старик откашливается. Наконец Хорстманн произносит: «Эсминцы все больше наглеют». Эти слова звучат сжато и подавленно: «С одним из них у нас был настоящий клинч …»