Косясь то вправо, то влево, он вполголоса продолжает: «Мне нужны только шноркели. Без шноркелей подлодка всего лишь куча железа. Конец и выпивкам и иллюзиям…».
Не испытываю никакого желания ждать, когда Старик вновь вернется к затронутой теме о Симоне и СД. Лучше бы я работал, хоть в порту или бункере, хоть на берегу. Надо вырваться из адова круга флотилии!
Старик, выслушав мою просьбу, бормочет: «Тебе придется тащиться черт те куда!», но выделяет и машину и водителя.
Спустя полчаса уже сижу на корточках на твердом, сбитым в корку, грязном песке. Море отсюда кажется зелено-голубой полоской, не шире толщины большого пальца. До моря тянется песчаная коса с накатывающейся на него рябью покрытых белой пеной волн. Когда вода откатывает назад, становится виден темный от влаги песок. И над всем этим гигантский купол неба.
Море едва дышит. Дыхание его ровное и спокойное. Ставлю одну ногу на влажный песок, а другую по щиколотку в воду и смотрю по линии прибоя: извивающаяся как змея линия белой пены тянется от меня вдаль и эта линия имеет мистический смысл: линия раздела между твердым и жидким. Никакой надуманной линии типа градуса широты и долготы, никаких меридианов, никакого экватора — а отчетливо видимая линия водораздела — линия раздела двух древнейших элементов: Воды и Суши.
Сидя так, с высокозадранными коленями на теплом песке, опершись спиной на кусок занесенной песком скалы, размышляю: а ведь не только этот вид меня привлек, даже заворожил. В принципе, в этот тихий день рассматривать больше нечего: ровный горизонт моря, кобальтовое небо с парой облаков над синевато-стальным морем. Почти никаких цветовых контрастов, слабые переходы тонов…. Но в этом есть и что-то особенное: волшебное воздействие всего увиденного и происходит оно не из форм или цветовой гаммы….
Если бы мне раньше кто-либо сказал, что вода может шелестеть и шептать, волочиться и скребстись — я бы расхохотался тому в лицо. Шипеть, греметь, журчать — да! Глухо громыхать — да! Издавать вздохи и бульканье, тоже присуще морю, но здесь и сейчас я слышу эти чудесные шепоты и перешептывания — такого раньше никогда не слышал: они возникают от сотен тысяч крохотных пузырьков, что возникают во влажном песке, когда языки воды быстро накатывают и вновь отступают и так бесконечно.
Испуганно вздрагиваю от донесшегося со стороны моря взрыва. До рези в глазах вглядываюсь в голубую даль, но ничего не видно. Скорее всего, далеко на юге тральщики нашли еще одну чертову петарду.
Надо было бы запретить ведение минной войны! Мины не относятся к честному единоборству, но лишь придают войне коварный, подлый характер. Но тогда следует объявить вне закона и участие в войне подводных лодок. Тайно установленные мины или выпущенные исподтишка торпеды — не очень-то большая разница.
«Изломанная жизнь», я бы так назвал свою книгу, и название это несло бы двойной смысл: Разве можно представить мою жизнь по-другому?
Большой, красного кирпича дом, что мы снимали, был вполне в феодальном стиле, но до самой крыши покрыт ипотекой. Конец финансов означал и конец семье. До полного краха оставалась пара деньков, но скрытый раздор был адом.
Словно наяву вижу, как моя мать убегает перед приходом полиции через туалетное окно. Бабушка что-то придумала и что-то соврала полицейским, с тем, чтобы мать успела скрыться. Целую неделю она скрывалась где-то, и это буквально свело меня с ума. Мне было тогда всего 14 лет.
При всем при том, мне всегда доставалось от матери. Еще и сейчас помню охватившие меня чувства, когда она представляла меня директору какого-то банка, жившего на свое несчастье через дорогу от нас, и которого мать горячо уверяла, что ему необходимо просмотреть папку с нотами этого вундеркинда — которым был я — чтобы потом, конечно же, совершить сделку и сократить наши расходы.
Помню что в ту минуту хотел провалиться сквозь землю. Но как же часто бывало еще хуже! Вижу себя истерично плачущим в подушку, после того, как мама, как нарочно, позвонила в дверь моему школьному товарищу, чтобы предложить «дамские духи» и тем самым заработать так нужные нам деньги. Она попалась на удочку одному прохиндею-оптовику, наобещавшего ей золотые горы в этом бизнесе.
Ясно помню того оптовика: у него была лысина, что биллиардный шар. Никто не хотел приобретать его духи. Они были очень дорогие и представляли собой всего лишь резиновый баллончик с каким-то черным содержимым.
Воспоминания нахлынули на меня и услужливо поставляют одну картину за другой: Вот пышный букет роз на стене нашей спальни, мамин портрет в «Салоне» — в полный рост и в тяжелой золоченой раме; а вот мамино падение в Эльбу: как быстро отнесло ее от берега, потому что была полая высокая вода, и я, пацаненок, бегаю по покрытому брусчаткой берегу и кричу, кричу, кричу! А вот грозовой шквал, когда мы были в лесу, направляясь к Эльзе Брандштрем, жившей в то время в каком-то саксонском замке. Вот стропальщики, что прямо перед нашим домом закопали сбитую машиной овчарку… Картины памяти мелькают, как в кино….
Здесь, на мысе Saint-Mathieu, я уже рисовал раньше: спокойное море, штормовое море. Для этого мне пришлось долго лежать на животе, поскольку иначе нельзя было удержать мольберт. В лицо били соленые брызги, а в ушах стоял рев бурунов и иногда я был полностью покрыт летящим роем белых соленых брызг.
Беру голыш, отполированный морем словно кегля, подношу ко рту и касаюсь языком: соленый! Здесь все пропитано солью. Море, огромная солонка, отдало свой соленый привкус траве и камням.
Даже воздух здесь соленый. Делаю глубокий вдох. Легкие работаю как кузнечные мехи. Физически чувствую, как кровь обогащается кислородом. Если бы я только мог сорвать с себя эту проклятую форму! Более всего хотел бы сейчас напялить свою выцветшую голубую рубаху, костюм-тройку из овечьей шерсти, на ноги сабо, на голову берет свиной кожи.
Мне кажется, что я один Вов сем свете. Дома отсюда не видны. Неподалеку стоят несколько домов, но они скрыты в тысяче метров за скалистой грядой.
Совершенно не видны и ангары для подлодок. Здесь, у меня, царит лишь Великий гранитный беспредел. Все остальное сожрал соленый ветер. Особенно быстро он пожирает дерево. Хотя не брезгует и железом.
Так, сидя у серого, огромного каменного исполина похожего на уснувшего слона, вдруг возвращаюсь мыслями к Симоне. Едва могу представить себе это Carpe-diem жизнью. Если бы она только придерживалась нашего негласного уговора: жить каждое мгновение с закрытыми глазами. Но нет: Симона постоянно твердила: «Apres la guerre…». Как будто у нас могло бы появиться время после этой войны….
Если бы я только знал, куда они запрятали Симону! Старик наверняка знает больше, чем говорит. Славненько было бы приставить к его башке пистолет и заставить проболтаться….
Вода освободила большое нагромождение прибрежных камней. Но здесь, где я рисую, невидно песка, а лишь скопище изъеденных морем подводных камней, похожих больше на сточенные зубы древних чудовищ.
Однажды я где-то прочел, что море не имеет памяти. Мол, море забывает все сразу — еще не исчезнув в дымке. Так писалось в противовес памяти земной тверди. Но и рассуждения о том, что суша имеет память, тоже не более чем иллюзия, которой мы сами себя поддерживаем и доказательством постоянно являем наши оценки вечных архитектурных шедевров. А правда в том, что до полного растворения в вечности на суше проходит намного больше времени, чем в водах моря.
Все сильнее и выше брызги воды. Ясно слышны резкие шипящие звуки, словно капли попадают на раскаленное железо: начинается прилив. Вода бьется о бастион рифов. Пора сворачиваться.
Как на U-96 Первый вахтофицер, так сейчас здесь адъютант читает за ужином изречения из отрывного календаря, «для всеобщего сведения», как это действо называет Старик. И, как и раньше, он комментирует эти изречения.
«Досрочно освобожденный редко раскаивается», читает адъютант. «Как это, адъютант?» интересуется Старик и это звучит язвительно.
