Не пойму, отчего так работают мозги: я не желаю думать сейчас о Симоне, а тем более о ее nombril. Но слово возникло в голове само собой и как клещ вцепилось в мозг: nombril — nombril — nombril.

Надо думать о чем-то другом — иначе это слово взорвет мозг! Отсюда, до линии фронта, сколько времени занял бы этот путь у самолета? Пару минут полета в северо-восточном направлении — больше чем достаточно. Трудно представить, что там сейчас идет бойня. Пока я тут прохлаждаюсь на травке, там издыхают тысячи людей.

Вновь поднимаюсь и всматриваюсь в маленькие водовороты, что вздымаются в расселинах меж подводных камней. Едва заметные водяные растения, окутавшие, словно спящие бороды камни, медленно двигаются туда-сюда под бурлящими водоворотами. Эти накатывающиеся и отступающие волны производят довольно успокаивающий, шипящий, хрипящий звук.

Поддаваясь какому-то чувству, вдруг стягиваю через голову рубаху: не могу обуздать страстное желание броситься в воду. Складываю шмотки на вершину подводного камня, т. к. вода все прибывает, а я не знаю, какой высоты она достигает при приливе. Следует быть осторожным.

Как здорово шлепать босыми ногами по шероховатым и теплым камням. Ступней нащупываю сидящих на камнях ракушек. Их сотни.

Вода теплая. Приходится быть настороже, чтобы не попасть ногой в крутящийся меж камней водоворот — не соскользнуть в расщелину и не потерять равновесие. Лучше присяду, и пусть вода со мной поиграет. Вода вскоре покрывает грудь. Следующая волна буквально тащит меня и приходится уже полуплыть, упираясь в нагромождение камней.

На полный желудок — в воду — звучит во мне сигнал тревоги. Ах ты, черт…

Погружаюсь с головой в воду, потом ложусь на спину и раскидываю руки. Всем телом чувствую засасывающие звуки водоворотов. Вокруг не застойная, вонючая портовая вода, а живое море. Волны, вздымаясь и опускаясь, стараются сбросить меня со скалы. Приходится изрядно работать руками, удерживая себя на месте. Ногами ощущаю осторожные, почти ощупывающие удары, так как повсюду, скрытые от глаз лежат массивные скалистые плиты.

Меня пронзает воспоминания о черном море: в то время из черных вод взгляд привлекали огни Константинополя. И вот теперь Мон-Сен-Мишель, черным силуэтом, выделяющимся на ночном небе, и лишь несколько светлых блесток отражаются на его нижней кайме. Я двигаюсь по миру…

Широкими взмахами рук плыву, наконец, от подводных камней и осыпи прочь. Ощущаю каждую мышцу, каждый нерв, всю кожу. Все в организме работает слаженно и четко: глаза, уши, чувства, эмоции, обоняние. Я дышу! Могу наполнить легкие во всю их мощь и выдохнуть вновь — с громким фырканьем, словно морской лев. Мои движения усиливаются, моя грудь и мышцы снова полны упругой силы и энергии.

Ах, какое блаженство! Живительная влага и звезды надо мной, чувствую себя так, как, наверное, чувствовал себя самый первый человек на планете. В какой то миг я словно не знаю, плыву ли я в никуда или стремлюсь в центр земли.

Меня буквально пронзает ощущение счастья.

Довольно трудно выбираться на берег, но мне это удается без единой царапины. Забравшись на довольно устойчивый камень, стряхиваю с себя воду.

В северо-западном направлении, очень низко над линией морского горизонта сверкают зарницы: нерегулярные вспышки как при плохом контакте. Лишь спустя несколько мгновений понимаю: это не зарницы, а корабельная артиллерия.

На заре слышу карканье ворон. За железным экраном камина гуляет ветерок, шторы раздуваются от него, дверь качается под его порывами туда — сюда. А под окном тот же серо- голубой, покрытый тиной, ландшафт, что и вчера. Хозяйка давно на ногах и от нее узнаю, что лишь при новолунии и полнолунии море поднимается до подножия крепостных скал.

Воздух мягок, море опалового цвета, небо почти сизое. Солнце еще не взошло, предметы не имеют теней. Утренняя зорька — время охотников на уток. Более всего я бы хотел — ни свет, ни заря — спуститься к воде. Но останавливаю себя: для этого еще будет время. Сначала — в путь.

Мой водитель смотрит на меня таким остеклененным взглядом, что сразу ясно: вчера он хорошо поддал. Очевидно, его тошнит оттого, что я разбудил его в такую рань.

Едем на юг. Недалеко от городка Понторсона въезжаем на перекресток дорог, где я просто командую: «Направо!» Водитель ведет себя так, словно ничего не смыслит в карте. Вероятно, он не знает и в самом деле, что лежит западнее, а что восточнее. Tant mieux!

Натягивает облака. Небо словно занавешено плохо выстиранными простынями. Странно то, что хотя обычно облака вытянуты в бесконечно длинные серые простыни по горизонтали, сегодня они висят вертикально, напоминая полотенца, висящие вплотную друг к другу. Значит так: еще позавчера я был бы рад такому занавешенному небу, а сегодня этот его вид мне не приятен. Сегодня мне хотелось бы видеть голубое, безоблачное небо.

В Фельдафинге мне тоже не часто нравилось небо, поскольку я всегда думал о моем садике: Мне хотелось, чтобы почаще лил дождик, когда слишком долго стояла палящая жара, с тем, чтобы пореже поливать гряды, где освеженные дождем и согретые солнцем растут и набирают силу тугие тыквы, пупыристые огурцы и фасоль.

Небо все больше хмурится. Воздух холоднеет, а над всем расширяется размазанный светлый оттенок. Даль расплывается в нем, словно растворяясь. Начинает моросить дождик. Ветровое стекло становится мокрым, хотя капель не видно. Прежде чем мы останавливаемся, вижу на фоне мокрой соломенной крыши мелкие, висящие капельки.

Тут и там под густой листвой деревьев видны покрытые мхом, темно — коричневые соломенные крыши, к темным стенам прислонены красно- коричневые вязанки хвороста.

Перед нами появляются две женщины в национальной одежде Bigouden бретонского департамента Финистер. Меня тут же охватывает волна мыслей о Родине. Когда мы въезжаем на невысокий холм, взгляд привлекает лощина, разделенная на множество неровных прямоугольников, огороженных луговин. Луга становятся уже. За ними видна тонкая блестящая полоска — море. Луга, пыль дождя, море — все это Бретань.

Остановившись, выхожу из машины и с чувством глубокого удовлетворения отливаю. Мимо идет Старик с большим серпом, жду, пока он подойдет, желая поговорить с ним. Старик очень доверчив. Он хочет знать, приехали ли мы из Парижа. Нет, с фронта, с места Вторжения, сообщаю ему. Он поправляет меня: «Debarquement, monsieur». Ну, конечно, Вторжение по-французски так и будет.

С интересом осматриваю местность. Дома, мимо которых мы сейчас проезжаем, построены из коричневых валунов. Рядом валяются мертвые, покрытые плющом стволы срубленных деревьев; папоротник-орляк покрывает откосы. Много ржаво-коричневых кустарников, на маленьких лугах видны свежевкопанные стальные стойки. К обеим сторонам фронтонов двухскатных крыш прилеплены высокие прямоугольники больших каминов. Прямо этикетка «Cognac Martell». Фруктовые деревья согнуты, словно покалечены.

А то там, то здесь возвышаются огромные, с дом, кучи хвороста — «урожай», собранный с кустарников по межам участков. Такие же по размеру копны соломы, но светло-желтого цвета.

Кое-где окна низеньких домиков завалены кирпичами, но оконные и дверные проемы сделаны из полос гранита, а не из кирпича. А вот велосипедистка, с круто вверх торчащими из сумок багетами, движется против ветра. Она одета во все черное, как и принято в Бретани.

Дол — гранитный город. На неодинаковых по высоте усеченных башнях собора косо повисло низкое дождливое небо. Из-за этого одна из башен кажется обрубленной. Разрез приходится как раз по средине окна. Ничто не напоминает стиля flamboyant — собор больше напоминает теперь крепость. Мрачные стены покрыты лишайником. Лишь под аркой портала приютились несколько грубых фигур странной работы. Несколько розеток сломаны. Водосточная труба надо мной, разинутой пастью своей напоминает очертаниями Бретань, как я видел на старинной карте, под стеклом на стене, в Фельдафинге.

Фронтон собора похож на альпинарий: покрыт разросшимися красно-фиолетовыми цветущими «жирными курицами».