— Итак, что там у тебя приключилось?

— Меня откомандировывают в Берлин, к Рейхсминистру агитации и пропаганды. Старик в полной мере разыгрывает свое смущение. Сделав два-три вздоха, он спрашивает:

— Как так?

— Я сам только что узнал это от нашего труппфюрера.

Старик настолько удивлен, что даже убрал ногу с педали газа. Словно ему лучше думается, когда он едет медленнее.

— Не навсегда же? — спрашивает он и прибавляет газу.

— Черт его знает!

— Радуешься?

— Как насчет госпожи фортуны, когда она из своего рога изобилия высыпает кому-нибудь на голову пару булыжников?

— Гм, — подозрительно произносит Старик, однако затем поправляется:

— Ну, я бы назвал это большой неожиданностью. Может быть, для тебя еще одно спецзадание? А может, это я такую кашу заварил?

— И твои в пух и прах, разбитые британские миноносцы тоже!

Мы говорим так, словно оба откомандированы в Берлин к Геббельсу. Старику, кажется, стало лучше, в противном случае он не оставил бы своей язвительности и новой попытки загнать меня на пальму. Замечательный заголовок, которому место во всех газетах над моим репортажем, однако мне он не принадлежит — и это Старик знает точно. Он теперь сосредоточенно смотрит на убегающую под колеса дорогу и молчит.

Как тактично я отбуксировал себя наверх! Настроение присутствующих не разрушилось от внезапного появления на горизонте такого неожиданного гостя. Приятно, что наш брат в конце концов чему-то научился. А заодно и местного коменданта и командующего приморским районом, да и еще пару высоких военных чинов и Симону с ее жизненно важным предприятием. По большому счету извлекаю выгоду и для себя. Но, собственно говоря, из-за чего все это волнение? Откуда такая истерика? Однако, прежде всего, мне необходимо смыть с себя весь этот панцирь грязи и дерьма. Под душ, в ванну — прочь этот трагедийный пафос!

Снаружи вновь доносится звук авиамоторов. Звук множества самолетов накатывается и опять уплывает, и снова накатывается. Должно быть, готовится налет на Сен-Назер.

В балконной двери противно дребезжит стекло. Господи! Ну, когда же закончится этот шум моторов? Никогда ранее не слышал шума стольких самолетных двигателей. Старик все верно предчувствовал. Ему поступало так много радиосообщений, что, конечно же, сыграло свою роль…

Лежать! Командую себе. Просто лежать во всем своем дерьме и грязи. Я уже полностью спекся. Все пережитое было для меня уже слишком.

А внизу эта беседа свиней с красными от попоек рожами? Из них никто не знает, что такое качаться как на качелях, когда глубинные бомбы взрываются за бортом. В этот момент даже задница мгновенно покрывается потом. Жить припеваючи, в неге и роскоши — это худший сорт жизни на такой бойне.

О том, что мы вернулись, Томми, скорее всего еще не знают. И если мы были объявлены ими как затонувшие, и если связи Симоны противной стороной еще функционируют — а она всегда давала мне это понять — если это так, то … ну, конечно! Конечно, логично, что в таком случае она и не появилась в Сен-Назере, когда мы вернулись на базу из похода. Голова идет кругом. Пытаюсь анализировать происшедшее дальше: если все сложить вместе, то выходит, что она имела информацию о том, что мы не вернемся, ведь только в этом случае она осмелилась бы пригласить в дом всю эту надутую банду чванливых свиней. Или не так? Но как — за все богатства мира хотел бы я знать — как ей удалось все это устроить? Опять этот надоедливый шум. А может быть у меня уши не в порядке? Сильно встряхиваю головой и тут замечаю: шум доносится не с улицы, а из зала внизу.

Он теперь сосредоточенно смотрит на убегающую под колеса дорогу и молчит.

Спустя некоторое время говорю:

— Полагаю, в этом что-то есть, — а про себя добавляю: А что может быть иное, как не беда? Ведь если я соглашусь остаться в Берлине — тогда прощай флот и прощай Бретань!

— А может тебе всего-то и надо нарисовать Юпа? — говорит Старик, и продолжает:

— Ну, как командующего подлодками ты рисовал: с листом бумаги в правой руке — приказом о боевом выходе или что-то в этом роде — и очень мощного человека!

— Ах, это был всего-то набросок — мелом и красным карандашом….

Старик кивком принимает это мое объяснение, и делает это так, словно стремится навсегда покончить с разговором о Берлине. Наконец выезжаем на простор и мчимся вдоль моря. Старик выбрал тыловую дорогу, которая короче прибрежной, захватывающей каждую бухту. Чтобы справиться с охватившем меня волнением, пытаюсь сконцентрироваться на мелькающем вокруг ландшафте, и словно в первый раз всматриваюсь в окружающий пейзаж. Старик откашливается и вновь начинает:

— Я вот чего не понимаю: что ты имеешь против радиорепортера? Ведь в высшей степени благородно с его стороны, что он предоставил мне в распоряжение свою машину.

— Ты так думаешь, в самом деле?

— Ну, иначе нам пришлось бы ехать автобусом.

— Но тогда им не удалось бы так быстро выдавить тебя в Пен Авель.

— Я не позволю никому меня куда-либо выдавливать.

— Однако тебе придется! Репортаж такого героя-обладателя Креста с Дубовыми листьями из боевого похода — это вполне в духе наших радиорепортажей. Такие ребята засунут тебе микрофон, куда захотят.

— Опять эта твоя военная косточка! — с издевкой парирует Старик.

— О господи!

Старик замолкает. Минутой позже он вновь спрашивает:

— Я не очень гоню?

— Очень. Но ты можешь и спокойнее ехать. Ибо лучшего подарка для репортера, готовящего доклад командиру бригады, как то, что мы с тобой разбились в лепешку, не придумать.

Старик насуплено молчит. Затем меняет тему:

— Ты полагаешь, у меня недостаточно силенок, чтобы стать командиром флотилии? — Эти слова его звучат так, словно он пытается утешить меня. — Когда ты отчаливаешь? Я имею в виду, когда ты должен уехать?

— Уже завтра вечером.

— Уже завтра?

— Да. Они ждали нас гораздо раньше.

— Четырьмя днями раньше…

— А теперь приходится спешить. Я ведь должен еще в Париж сообщить.

— Вероятно, тебя подготовят там к поездке в Берлин.

— А дьявол его знает!

— Ну, уверен, ты скоро вернешься.

— Тебя-то здесь уже не будет.

— Бабушка надвое сказала. Девятка еще не освободилась.

— Девятка — это же Брест?

— Да. Брест. Смешно: там начиналась моя военная карьера.

— Ну да. С атаки на эсминцы. Как назывались твои?

— Гальстер и Лоди.

За разговором я даже не заметил, что мы находимся уже на нашей авеню — на широком прибрежном бульваре. Тут-то уж Старик гонит во всю катушку. В тайне, мне было даже очень приятно, что он, вопреки своей натуре, так много говорил. Спустя несколько минут мы въезжаем на щебеночную дорогу, ведущую в Пен Авель. Радиорепортер стоит в дверях раскинув руки, словно гостеприимный хозяин. Проклятье! Как это ему удалось? Он, что — второй Кресс? Старик хорошо знает дорогу: короткая лесенка наверх и вот она — наша угловая комнатка. Едва мы уселись в отвратительные, глубокие, кожей обтянутые кресла, заявился господин Кресс со своей речью. Потирая руки, выперев вперед острый кадык, он с видимым удовольствием начал свое представление. Несмотря на то, что я прикрыл ладонями уши, все же слышу его помпезную речь:

— Гордое оружие… непоколебимо… серые волки и зеленое море… фюрер… фюрер… фюрер…, — и еще раз: — …фюрер… Альбион на коленях… конец войны…

А перед моим взоров возникает Симона в ее кафе, где она словно кошка изогнувшись у круглого столика вяжет что-то. Стала ли она более осторожна, чтобы избежать риска показаться в Сен-Назере? Старик тоскливо оглядывается, а затем глухим басом произносит:

— Неплохо бы промочить горло…

— Все уже готово, господин капитан-лейтенант! И это здорово, что скоро наши узы дружбы поедут скоро в Берлин. Было бы просто сказочно, если бы немецкий народ перед Вашей поездкой на Родину…

— Буль-буль-буль, — произношу так тихо, что лишь Старик видит, как двигаются мои губы.