— Ах, сударыня, — печально отвечал граф, — я с ума сойду, не привык я к манерам благородных господ, да ведь и характер у них так противоположен моему: от чего они выздоравливают, то меня в могилу сведет.

— Но я хотя бы попробую, — сказала Хуана, — чтобы уж знать на будущее.

После этого разговора она подсела к графу, все еще держа его за руку, чтобы не упустить ни одного из приступов его мнимой лихорадки, и вдруг, обернувшись, заметила ретировавшегося в уголок Понсе де Леона.

— Приблизьтесь же, — промолвила она, — не стоит бояться дам, для которых оказать гостеприимство — самое большое счастие!

Дон Габриэль, приблизившись, поклонился с такими учтивостью и изяществом, что немало удивил и донью Хуану, и ее племянниц.

— Вы братья? — спросила донья Хуана.

— Да, сударыня, — отвечал он, — брата зовут дон Эстеве, а меня дон Габриэль.

— Фламандцы?

— Мы из Брюсселя, — сказал он, — сыновья учителя музыки, сочинителя и рассказчика романсов и песен.

— Романсов! — воскликнула она. — Романсов — то есть сказок?

— Да, сударыня, — отвечал он, — волшебных сказок, старых и новых.

— Ах, — вскричала Хуана, — я сегодня же должна услышать хоть одну, иначе мне не заснуть; но, кстати сказать, не встречали ли вы при правителе Нидерландов дона Феликса Сармьенто?

— Я имел такую честь, сударыня, — отвечал дон Габриэль, — он командовал испанской терцией[124], это человек весьма учтивый, он живет как важный господин. Когда отец решился отпустить нас из дому, дон Феликс просил его послать нас в Андалусию к его сестре и дочерям.

— А зачем? — горячо поинтересовалась донья Хуана.

— Он сказал, сударыня, — продолжал дон Габриэль, — что жена его умерла недавно, а дочери проживают в одном из загородных имений, правда, не знаю, в каком; там нам предстоит обучать их пению, игре на инструментах, танцам.

— Вот уж, право, чудо! — сказала Хуана, взглянув на племянниц. — До чего же мир тесен! Знаете ли вы, что я его сестра, а его дочери пред вами? Вы только ошиблись провинцией: мы ведь в Галисии, а вы говорите, Андалусия.

— Сударыня, — ничуть не смутился дон Габриэль, — ошибки подобного рода простительны иностранцам. Мы очень рады, что оказались в краю, где не все нам чужие.

— Но как же, — спросила она, — попали вы в Сантьяго?

— Нас привела сюда набожность, а заодно и желание попутешествовать задешево.

— И как это ваш отец, не пускавший вас даже к моему брату, решился отправить вас в такую даль?

— Ах, сударыня! — воскликнул дон Габриэль, несколько смешавшись от такого вопроса. — Наш отец — человек достойнейший, он не мог бы воспрепятствовать столь благому делу!

Во время этой беседы граф, которого я иногда буду называть дон Эстеве, не произносил ни слова, так как донья Хуана запретила ему говорить, и всякий раз, стоило ему лишь открыть рот, тотчас прикладывала руку к его губам; подобная манера немало пугала его, и он был в отчаянии, что не предоставил роль больного своему кузену.

Для Понсе де Леона принесли ужин; из почтения он собирался есть в передней, но донья Хуана приказала ему остаться в комнате, а племянницам — подавать ему, сама же продолжала щупать пульс дона Эстеве — он казался ей неровным; впрочем, приди ей в голову проверить пульс у дона Габриэля, она нашла бы его не в лучшем состоянии.

Он уже успел создать себе прелестный образ Исидоры, однако нашел ее настолько же прекраснее, чем свое о ней представление, насколько солнце ярче звезд. Как ни старался он сдерживать себя и не отдаваться в полную меру удовольствию полюбоваться ею, — все же иной раз, не в силах удержаться, подолгу задерживал на ней взор, столь страстный, что донья Хуана, временами поглядывавшая на него, заметила это и сказала:

— Позвольте же узнать, отчего вы так часто смотрите на мою племянницу?

— Сударыня, — отвечал он, не смущаясь, — я немного физиономист, всегда был страстно увлечен астрологией и осмелюсь сказать, что если в чем и преуспел, так это в гороскопах[125].

— Боже мой, — сказала Исидора, — с какой радостью я побеседовала бы с вами — мне всегда хотелось, чтобы кто-нибудь предсказал мне судьбу.

— Ах, сударыня! — воскликнул дон Габриэль, уже едва владевший собою. — Такая особа, как вы, имеет все основания на самые радужные надежды!

— Как, — вскричала донья Хуана, — вы, стало быть, читаете на лице ее какие-то счастливые предзнаменования?

— Я читаю на нем все, что только бывает на свете самого прекрасного! — отвечал он. — Никогда я не видел ничего подобного, я удивлен и потрясен, я, можно сказать, просто в восхищении!

— Вот, в самом деле, наука, в которой нет ни грубости, ни жестокости, — сказала Хуана. — Мне надо будет тоже с вами поговорить, я хочу знать все о моей счастливой судьбе.

Между тем графу сделалось дурно от голода, жары и скуки, ведь старуха не давала ему есть и приказала так укутать его, что он просто задыхался; кроме того, ее столь близкое присутствие доставляло ему крайнее неудовольствие. Чтобы отделаться от нее, он попросил разрешения хоть ненадолго встать.

— Согласна, — сказала она, — но только с условием: пусть ваш брат проследит, чтобы вам не давали ужинать.

Дон Габриэль с радостью согласился — ведь, хотя уход Исидоры опечалил его столь же, сколь графа — уход доньи Мелани, хлопотливая тетушка уже так надоела им обоим, что они сами попросили дам удалиться — разумеется, со всей учтивостью, какую предполагала взятая ими на себя роль пилигримов.

Оставшись наедине с капелланом, они при помощи разумных доводов объяснили ему, что больному необходимо поесть, иначе — смерть; рассудительный капеллан, к тому же сам оставшийся без ужина, подсел к ним третьим. За столом граф вознаградил себя за все, что претерпел в кровати, а дон Габриэль, которому кусок в горло не лез в присутствии Исидоры, с радостью последовал примеру своего кузена, так что все было съедено быстро и до последней крошки.

Когда они остались вдвоем, дон Габриэль спросил графа, видел ли он кого-нибудь, кто мог бы сравниться с Исидорой.

— Она и впрямь чудно хороша, — отвечал граф, — однако Мелани обладает в моих глазах столь неисчерпаемыми сокровищами прелести и очарования, у нее такая стройная талия, столь живой румянец, жемчужные зубки, блестящие черные волосы, такая веселость во всем ее существе, что все это трогает меня не меньше, чем нежная томность Исидоры[126].

— Я рад, — сказал дон Габриэль, — что вы остались равнодушны к ее несравненной красоте.

— Я этого не говорил, — отвечал граф, — напротив, я признаю, что она само совершенство; однако мне приятно, что достоинства ее сестры тронули меня более — ибо не хотите же вы, чтобы я стал вашим соперником?

— Да не допустит Бог! — воскликнул дон Габриэль. — Кажется, я предпочел бы смерть.

— Кстати сказать, — продолжал граф, — вы тут, кажется, сделались большим докой в астрологии, порадейте же за меня перед Мелани.

— Мне порадеть за вас? — засмеялся дон Габриэль. — Вы, стало быть, хотите влюбиться в нее?

— Я не желаю этого, — сказал граф, — и все же, на всякий случай, замолвите за меня словечко.

— Если можете сохранить свободу, храните ее! — посоветовал дон Габриэль.

— Ага! А что еще прикажете мне делать здесь?! — отозвался граф весьма забавным гневным тоном. — Неужели меня не ждет никакой награды за все, что придется претерпеть с доньей Хуаной? А уж будьте уверены, — прибавил он, — что она готовит моему терпению серьезные испытания — чего стоит один только ее интерес к моему здоровью.

Было уже так поздно, что они окончили беседу. Каждому отвели по спальне, которые разделяла лишь одна большая зала. Они спали мало и проснулись на заре, как и полагается начинающим влюбленным.

Исидора и Мелани, проводив тетушку в ее спальню, отправились к себе и улеглись вместе. Они хотели немного поболтать перед сном, однако так и не проронили ни слова, а лишь ворочались с боку на бок, поскольку были скорее взволнованы, чем утомлены.