С чаровницами, увиденными в зале, никто не мог бы сравниться — так показалось было принцу; но тут он понял, что ошибся, и притом самым наиприятнейшим образом, ибо музыкантши далеко превосходили красотою тех, кого он видел до сих пор. Точно по волшебству, он понимал все, что вокруг говорили, хотя и не знал языка, которым пользовались в этом дворце. И вот, когда он стоял за спиной одной из самых красивых нимф, у той упало покрывало, а принц, не подумав, что может испугать ее, поднял его и протянул ей. Она громко вскрикнула, и, должно быть, в первый раз в этом дворце кто-то был испуган. Все подружки ее обступили и принялись настойчиво расспрашивать.

— Вы решите, что я фантазерка, — отвечала им нимфа, — но я только что уронила покрывало, и нечто невидимое мне его протянуло.

Все засмеялись, а несколько нимф поспешили в покои принцессы позабавить ее рассказом об этом происшествии.

Адольф устремился вслед за ними, скрытый зеленым плащом, прошел через залы, галереи, бесчисленные комнаты и наконец попал в покои государыни. Она восседала на троне, сделанном из цельного карбункула, который сиял как солнце, но еще ярче сияли глаза принцессы Отрады, и такой совершенной была красота ее, что и дщерь самих Небес не могла бы быть краше. Она, во всем блеске юности и разума, вся пробуждала любовь и почтение; одежды скорее утонченные, нежели роскошные, белокурые волосы украшены цветами, в цветах была и шаль, а платье из газа с золотой нитью. Вокруг нее летали, резвясь, несколько Амуров, игравших в разные забавы: одни целовали руки принцессы, другие, сперва вскарабкавшись на плечи своих товарищей, потом взбирались на ее трон и венчали ей голову цветами. Услады приплясывали вокруг нее; словом, такое увидел принц кругом великолепие, что и представить себе нельзя. Он же был вне себя от восторга, хотя и с трудом выдерживал сияние принцессы, столь взволнованный и потрясенный, что не думал больше ни о чем, кроме прелестного создания, уже им обожаемого; плащ соскользнул у него с плеч, и принцесса увидела его. Она никогда прежде не встречала людей и была крайне удивлена. Адольф, которого она теперь обнаружила, с благоговением пал к ее ногам.

— Великая принцесса, — промолвил он, — я пересек всю вселенную, чтобы созерцать вашу божественную красоту, отдаю вам мое сердце и все мои помыслы. Откажетесь ли вы? — У принцессы был живой и веселый нрав. Однако тут она долго молчала в замешательстве; до сих пор ей никогда не приходилось встречать ничего и никого милее этого существа, показавшегося ей единственным в своем роде; это натолкнуло ее на мысль, что перед нею, должно быть, Феникс[421], столь редкий и столь превозносимый. Утверждаясь в своем заблуждении, она сказала:

— Прекрасный Феникс (ибо, думаю, вы не кто иной, как он, так вы совершенны, что на всем острове не найти ничего, вам подобного), мне так сладостно вас видеть, и какая досада, что вы только один на свете: а то как же несколько птиц вашей породы украсили бы мой вольер!

Адольф улыбнулся этой речи, исполненной очаровательного простодушия; между тем он не хотел, чтобы та, кого он уже любил страстно, продолжала заблуждаться на его счет, и потому принялся с жаром объяснять ей все, что ей следовало знать, и никогда еще ученица не делала таких успехов и не схватывала так быстро и легко все, чему ее обучали; вскоре она и сама могла уже кое-чему поучить. Она полюбила его больше, нежели себя самое, а он ее больше, чем себя самого; и нега любви, и красота и живость разума, и чувствительность сердца — все открылось нашим нежным возлюбленным. Ничто не нарушало их покоя, кроме одних только наслаждений; не досаждали им ни болезни, ни даже легкие хвори. Годы проходили, а они не старились, ибо в тех прекрасных местах воду пьют прямо из Источника вечной молодости[422]. Ни смут любовных, ни терзаний ревности, ни даже тех милых пререканий, что часто следуют за тихим покоем любящих и вскоре заканчиваются сладостным примирением, — даже и этого ничего не случалось с нашими влюбленными. Одни лишь радости опьяняли их, и никто из смертных до тех пор не знал столь долговечного блаженства, какое досталось принцу; но горек конец у счастья смертных, и отрады их недолговечны.

И вот однажды, сидя подле своей возлюбленной принцессы, Адольф поинтересовался, сколько времени он уже имеет счастье видеть ее.

— Рядом с вами время течет так быстро, — промолвил он, — я и думать забыл о том, как давно здесь нахожусь.

— Я скажу вам это, — отвечала она, — однако как полагаете вы сами: сколько времени вы здесь провели?

Принц поразмыслил, а затем сказал:

— Если бы я слушался только моего сердца и помышлял бы лишь о радостях, коих здесь вкусил, то думал бы, что провел здесь не более недели, однако, милая моя принцесса, если вспомнить, сколько всего тут со мною случилось, то выходит, что не меньше трех месяцев!

Принцесса громко рассмеялась, а потом сказала серьезно:

— Знайте же, Адольф, что прошло триста лет.

— Триста лет?! — воскликнул принц. — Что же теперь происходит в мире? Кто правит теперь? Как живут люди? А вернись я туда, — кто меня узнает, и кого узнаю я сам? Мои земли конечно же перешли в чужие руки. Я не могу больше надеяться застать в живых никого из родных; я буду государем без государства, на меня станут смотреть как на призрак, и я уже не буду знать нравов и обычаев тех, с кем рядом придется жить!

Принцесса с нетерпением прервала его.

— О чем вы сожалеете, Адольф? — сказала она. — Так-то вы платите за мою любовь и доброту к вам? Я впустила вас в мой дворец, вы в нем теперь хозяин. Здесь я сохраняю вам жизнь уже три века, вы не стареете, и, кажется, до сих пор вам здесь не приходилось скучать. А без меня сколько бы времени вас уже не было в живых?

— Я вовсе не так неблагодарен, прекрасная принцесса, — отвечал немного сконфуженный Адольф, — и знаю, скольким вам обязан. И все же, пусть и был бы я теперь мертв, зато, может быть, успел бы прежде совершить подвиги, увековечившие память обо мне. Теперь же я со стыдом сознаю, что добродетели мои остались без применения, а имя — без блеска славы. Таков был Ринальдо в объятиях Армиды, однако слава вырвала его из ее чар[423].

— Так, стало быть, слава вырвет и тебя из моих, жестокий?! — воскликнула принцесса, проливая потоки слез. — Ты хочешь покинуть меня, ты не стоить той скорби, что терзает меня!

Сказав так, она лишилась чувств. Принц был глубоко тронут, он очень любил ее; однако ж он всячески корил себя за то, что провел столько времени с возлюбленной, а ради геройской славы ничего и не совершил. Понапрасну пытался он скрывать, сколь этим огорчен; затосковал и вскоре совсем увял. Прежде столетия принимавший за месяцы, он теперь месяцы считал за века; принцессе горько было смотреть на это, ей не хотелось, чтобы он оставался с нею лишь из сострадания. Она объявила ему, что он — хозяин своей судьбы и может отправляться когда пожелает, но она боится, как бы не случилось с ним большой беды. Последние ее слова почти его не встревожили, зато первые — весьма и весьма обрадовали; и, хотя мысль о разлуке с принцессой его и печалила, однако же зов судьбы оказался сильнее. И вот он простился с той, кого обожал и которой был еще так нежно любим; он уверял ее, что, едва только сумеет стяжать себе славу и тем самым сделается еще более достойным ее расположения, то, не теряя ни минуты, вернется, дабы признать в ней свою единственную госпожу, единственную радость жизни. Природным красноречием своим восполнял он недостаток любви, но принцесса была слишком проницательна, чтобы обманываться: мучили ее печальные предчувствия, что вскоре навсегда утратит она того, кто так дорог ей.