— А вам, сударь, — резко возразила она, взяв на три тона выше, — вам я скажу так: вы готовы хоть за Великого Турку[397] сражаться, только бы со мной не соглашаться; я знаю это уже давно, так что раздельное проживание и раздельная собственность меня бы полностью удовлетворили до конца моих дней. Будь мой дед еще жив, он бы горько плакал от бессилия, видя, какой незавидный муж мне достался; ах, несчастный, как часто он повторял, что хотел бы видеть меня предводительшей или герцогинею. — И она разрыдалась, да так сильно, будто похоронила разом всех родных и друзей.

Казалось, в доме барона де Сен-Тома поселилась сама богиня Дискордия[398] с волосами дыбом: здесь бранились, там обижались. Барон не стал возражать жене, иначе препирательства продолжались бы до бесконечности; он пригласил дам в ближайшую рощицу, оставив баронессу с глазу на глаз с Дандинардьером. Тут-то глубокая досада в отношении госпожи дю Руэ внезапно сплотила обоих, вызвав волну тайных откровений.

— Могу ли я поговорить с вами по душам, ничего не скрывая? — начала баронесса.

— Вы окажете мне честь, — ответил мещанин.

— Я нахожу, что ваша кузина ведет себя весьма бесцеремонно, — заметила она.

— Моя кузина! Как бы не так, сударыня! — воскликнул он в ответ. — Она мне никто, и вообще все эти кузины… они… они… ну, вы меня понимаете.

— Конечно, понимаю, — подхватила баронесса, — мой ум куда изощреннее, чем у любой другой дамы во всей Европе. Одно брошенное слово, сущий пустяк — и я уже схватываю все вплоть до мельчайших тонкостей.

— Боже, какое счастье жить рядом с такой достойной женщиной! — радостно воскликнул Дандинардьер. — Ах! Если бы Небо одарило меня подобным созданием, я бы боготворил его, как китайцы боготворят свои пагоды, я бы покрыл нежными поцелуями пальчики на ее ножках, я бы жадно лобызал ее ручки.

— А между тем сами видите, господин Дандинардьер, — важно изрекла баронесса, — как со мной обращается мой муж, и человек он, скажу я вам, весьма неприятный: с виду такой предупредительный и ласковый, а внутри исходит желчью. Я же, от природы вежливая и внимательная, плохо уживаюсь с грубыми людьми.

— Признаюсь вам в том же, — ответил Дандинардьер. — Если быть со мной обходительным, то завоевать мою душу легче легкого, в противном же случае я становлюсь непреклонным, и тогда уж со мной не справятся ни демоны, ни домовые, ни феи, ведьмы, маги, колдуны, оборотни и никакая прочая нечисть[399].

— Ах! Как вы мне нравитесь! — воскликнула она. — Нас как будто вылепили из одного куска теста, который потом разделили. У меня очень похожий характер. Я почти такая же, как вы. Но вернемся же наконец к тому, что вы мне только что сказали. Так, значит, эта вдова вам не родственница?

— Бог мой, да нет же, сударыня, — нетерпеливо повторил он, — я уже говорил и скажу вам опять, что просто доверил управление своим поместьем одному из ее дядюшек. Она тогда была молода, весьма недурна собой и часто наведывалась к нам. Я, знаете ли, тоже был далеко не стар и не прочь поболтать.

— Фи, сударь! — перебила она с презрением. — Я не желаю, чтобы особа, подобная ей, кичилась знакомством со мной; скажу-ка я ей без промедленья, что, если она упомянет мое имя, мы с нею окончательно рассоримся.

— Вы принимаете все слишком буквально, — заметил мещанин. — Я вовсе не намерен подвергать сомнению добродетель госпожи дю Руэ, — все мною сказанное касается скорее различий в нашем происхождении. В сущности, сударыня, если бы суровая непреклонность так уж ценилась в обществе и если бы женщинам, становившимся предметом любовных ухаживаний, приходилось доказывать свою родословную до седьмого колена, как рыцарям на Мальте[400], то, учитывая развращенность нравов нашего века, большинство добропорядочных дам так бы и прожили в полном одиночестве. И не стоит слепо доверять людской молве.

— Ваши моральные принципы, господин Дандинардьер, коренным образом отличаются от моих, — сказала баронесса. — С вашего позволения, я не поверю ни единому вашему слову.

— Помилуйте, сударыня, вы действительно хотите учинить настоящий скандал, который расстроит вашего супруга?

— Именно этого я и добиваюсь, — ответила она, — вы же сами видели, как он со мной обошелся в угоду этой мещанке. Я решительно хочу все выяснить, удостовериться лично, так как подозреваю, что он знает ее уже очень давно.

Прибежал Ален, и дружескую беседу пришлось прервать. Вид у слуги был крайне испуганный. Он подошел к своему удивленному господину и прошептал ему на ухо:

— Сударь, пора собирать вещички на тот свет: Вильвиль сейчас в лесу высмеивает вас и распускает сплетни с таким видом, будто ваши угрозы ему нипочем. Я спрятался за деревом и разглядел его: он оказался еще выше на целый локоть.

Баронесса тут же смекнула, что новости от Алена встревожили Дандинардьера. Она сочла нужным удалиться, сказав только: «Не буду вам мешать». А мещанин, радуясь, что избавился от нее, спросил у слуги, точно ли тот видел Вильвиля.

— Точней не бывает, сударь, я видел его, как сейчас вижу вас, — ответил Ален. — Вот что произошло. Когда эти дамы вышли от вас, я по воле случая оказался в очень темном закоулке, где меня никто не заметил, и услышал, как одна из них сказала: «Да это скряга с улицы Сен-Дени, я покупала товар в его лавке, уже тогда он все норовил притворяться знатным господином, изо дня в день разыгрывая перед нами комедию. А так как я многое брала у него в кредит, то имела счастье наблюдать его игру чаще других, называя его своим кузеном, чтобы выиграть время, — ведь, как известно, у светских дам не всегда водятся наличные». И она еще что-то рассказала, — поспешил добавить Ален, — да я не запомнил.

— Да ты одни глупости только и помнишь; пари держу, что и тут присочинил, по глазам вижу.

— Уж лучше быть повешенным, как соляной контрабандист[401], — продолжал Ален, — чем говорить неправду; я вам просто слова передал, а сам-то в них понимаю не больше, чем в чернокнижии. Так вот, я тихонько проследовал за этими дамами и притаился рядом, пока они говорили о чем-то своем. Вдруг послышался цокот копыт, они обернулись туда и увидели этого злодея Вильвиля, который проворно спешился, чтобы их поприветствовать. У меня ноги задрожали от страха, и я, как был на четвереньках, так и уполз оттуда, чтобы вас предупредить.

— Вот дело, заслуживающее особого внимания, — воскликнул коротыш Дандинардьер, — с каким завидным постоянством мой враг наведывается в эти края: утром проезжал мимо, вечером опять вернулся, приударил за вдовой, и теперь она злится на меня. Ален мой, ты не храбр![402]

— Ну хорошо, а будь я храбрецом, сударь, — ответил он, — что мог бы я сделать?

— Ничего, — сказал мещанин, — поскольку мне известно, что храбростью ты обделен. Что толку на тебя полагаться? Лучшее, что можно придумать, это план отступления.

— Вот-вот, сударь, совсем неплохо, — заметал Ален, — а то ведь, не ровен час, заявится этот отчаянный мэтр Робер, чтобы сыграть с нами очередную злую шутку.

— Но как поступить? — задумчиво произнес Дандинардьер. — Если нас выследят и поймают, нам несдобровать.

— Наберитесь терпения, мой господин, — ответил Ален, — я вас помещу в нашу двуколку, а сверху прикрою ипотекой, под ней тепло и уютно, и никто вас не найдет.

— Не ипотекой, а библиотекой, несчастный, — перебил его Дандинардьер. — Но придумано все-таки неплохо. Ступай-ка туда, посмотри, нет ли там Вильвиля, затем возвращайся и предупреди меня.

Ален вышел и вскорости уже подошел туда, где оставил веселую компанию, — все еще сидели в лесу. Внимательно оглядевшись и убедившись, что враг его господина ушел, слуга вернулся к хозяину и сказал, что людоед давно убрался.