Слуга этот, охотясь со сворой хозяина, весьма часто заходил на земли соседей, нимало не задумываясь о том, как вредно это может быть для репутации Ла Дандинардьера и какой скандал может вызвать. И вот однажды некий господин, не отличавшийся терпимостью, случайно застал нашего охотника в своих владениях за безжалостным истреблением куропаток. Нарушитель был жестоко избит, а на угрозы, что его хозяин пожалуется на такую несправедливость маршалам Франции, услышал в ответ:

— Ха! Хочешь меня запугать! А я ведь знаю твоего маркиза[279] де Ла Дандинардьера. Получи-ка! Вот тебе четыре тумака! Передай их от меня своему хозяину да спроси у него, не заслужил ли он поболе от других!

Вернулся слуга весь избитый и с пустыми руками, хотя его господин рассчитывал подать дичь на ужин, куда были приглашены трое почтенных приходских священников из соседних поместий. Ла Дандинардьер, низенький, толстый и вспыльчивый, страшно разгневался, узнав от Алена о его злоключениях и о словах Вильвиля (так звали встреченного им господина).

— Я отомщу, — процедил он, нахлобучивая шляпу. — Я им покажу, как ссориться со мной! Я ли не важная персона? У меня замок на прекрасной реке, у подножья его плещется море, крыша из сланца, а у этого нищего только и есть, что глиняные стены да соломенная кровля.

На прогулке он гневно вышагивал, сцепив руки за спиной. Как раз в это время к нему явился барон де Сен-Тома, человек незаменимый в тех краях, — так он был радушен и благожелателен. Не было такого спора, который бы он не разрешил, и ни одна свадьба не обходилась без его совета и участия. Он был благородного происхождения, но беден; женился же, к несчастью, на женщине высоченной, худосочной и чернявой, которая любой ценой хотела прослыть красавицей, притом сия цена оказалась столь велика, что доходы мужа таяли день ото дня. Двух своих дочерей, девушек весьма пригожих, она ничуть не любила. Дело в том, что они рано повзрослели и знали гораздо больше матери. А было это так, потому что держала она их взаперти в небольшом доме, стоявшем в глубине сада; и вот, маясь от одиночества, они один за другим проглатывали романы и воображали себя, прекрасных и несчастных, принцессами в ожидании героя, который вызволил бы их из заколдованного замка.

Скудные знания об окружающем мире, слившись с фантазиями, с помощью коих они пытались избавиться от скуки, превратили их в особ весьма сумасбродных. Богом данный здравый смысл принял в них причудливую форму. Мать же, отличавшаяся полным отсутствием оного, старалась на сей счет себя успокоить: лишь бы дочери денег не просили, а в остальном пусть себе блажат сколько вздумается. Г-н де Сен-Тома куда больше тревожился о своих дочерях. Имей он больше средств, несомненно, и для них смог бы состояние нажить; но барышни были счастливы только в своих фантазиях, и отцу ничего не оставалось, кроме как не мешать их утехам.

Разгневанный вид г-на де Ла Дандинардьера удивил барона де Сен-Тома.

— Вас сегодня не узнать, — улыбнулся он. — Что с вами?

— Что со мной, господин сосед мой? — переспросил Ла Дандинардьер. — Сейчас я вам расскажу, что со мной. И если вы не упадете замертво от изумления, то уж по меньшей мере сделается вам нехорошо. Господин де Вильвиль нанес мне оскорбление, убивает моих собак, избивает ловчего, клевещет на меня. Но это малая толика! На самом деле всё намного… Но нет, больше я ничего не скажу. Мы еще посмотрим, еще поглядим.

— Вы что же, — перебил его г-н де Сен-Тома, — хотите вызвать его на дуэль?

— Хочу ли я? — вскричал Ла Дандинардьер. — Чего я хочу, так это сразить его насмерть первым же выпадом! Другого исхода мне не нужно!

— Умерьте свой пыл, друг мой, — стал уговаривать барон, — вы знаете, какая участь ждет дуэлянтов. Если ваши недруги узнают об этой затее, вам нужно будет думать лишь о том, как бежать из королевства.

— Честь всегда была мне дороже жизни, — ответствовал Ла Дандинардьер. — Если смиренно сносить обиды да насмешки, останется только с позором покинуть замок. Эти негодяи нормандцы посчитают меня за мягкотелого тюфяка. Разумеется, — спохватился он, — это я так рассержен на Вильвиля, вот и ругаю нормандцев, а вас ни в коей мере не хочу задеть.

— Я не воспринимаю слова столь буквально, — сказал г-н де Сен-Тома. — И чтобы доказать вам свою преданность, готов тотчас же пойти и бросить ему вызов, раз уж вы непременно хотите драться.

Такое предложение обескуражило Ла Дандинардьера, чей гнев уже угасал, уступая место страху. Рвение барона в эту минуту было для него невыносимо.

Немного помедлив, Ла Дандинардьер спросил:

— Думаете, если я буду драться с этим деревенщиной, из-за меня поднимется шум при дворе?

— Нужно умело устроить ваш поединок, — ответил барон. — Я знаю Вильвиля — вызвать его на дуэль не составит никакого труда.

— Так ли он храбр? — заволновался Ла Дандинардьер.

— Его храбрость граничит с безрассудством. Он убил больше людей, чем другой прихлопнул мух.

— Я восхищен, — Ла Дандинардьер старался оставаться невозмутимым, — такой противник мне и нужен. Никогда не забуду свою шестую дуэль: на ней я сразил одного хвастуна, пред которым другие отступали.

— Вот как! А я опасался, — добавил барон, — что вы в этом деле неопытны. Решайтесь же, и я буду иметь удовольствие быть вам полезным.

— Я полон решимости, — ответил Ла Дандинардьер. — Однако не будем спешить. Надеюсь иметь честь вновь увидеть вас через несколько дней.

И он сменил предмет разговора, перейдя к новостям, которые получил из Парижа.

Господин де Сен-Тома поспешил оставить нашего мещанина. Он еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, ибо хотя был уже немолод, но все еще сохранял природную веселость и способность воображать вещи весьма забавные. Он понимал, в каком замешательстве находится Ла Дандинардьер, теперь куда больше рассерженный на самого себя за свое хвастовство, чем на Вильвиля за его оскорбления. Барон надеялся позабавиться на славу, дав ход этому делу. У него был весьма статный слуга-гасконец, не утративший бахвальства, свойственного уроженцам этой местности[280]. Двумя днями позже де Сен-Тома, дав ему определенные указания, отправил его к Ла Дандинардьеру. Вид у гасконца был впечатляющий: камзол буйволовой кожи, шейный платок из черной тафты, залихватски загнутая кверху шляпа с галунами, такая большая, что походила скорее на зонт, кожаная портупея, богато расшитая перевязь и шпага, какой не видывали здесь со времен Вильгельма Завоевателя[281].

Ла Дандинардьер беспокойно прогуливался по берегу моря. Внезапно прямо перед ним вырос этот фанфарон, да так близко, что не оставалось ни малейшей возможности ускользнуть.

— Не вы ли, — громогласно и без приветствия произнес слуга, — не вы ли господин де Ла Дандинардьер?

— Пусть так, — в страхе пробормотал наш мещанин.

— Пусть так? — вопросил гасконец. — Что вы подразумеваете под таким ответом?

— Я хочу сказать, что я вас вовсе не знаю и с легкостью обхожусь без новых знакомств. В общем, в двух словах — что ж, может, я и Ла Дандинардьер, а может быть, и нет.

— Вот, значит, как объясняется ваше «пусть так», — произнес наш храбрец. — Я же без лишних церемоний заявляю вам: господин де Вильвиль прекрасно осведомлен о той клевете, что вы на него возводите. Посему он хочет встретиться с вами лицом к лицу через три дня в близлежащем лесу. Я буду его секундантом, вы приведете своего.

Ла Дандинардьер не сразу пришел в себя от испуга и изумления. К тому времени нагнавший ужаса хвастун ушел уже довольно далеко, и когда наш мещанин наконец принялся вертеть головой в поисках своего недавнего собеседника, тот успел скрыться за утесом. В подобных обстоятельствах Ла Дандинардьер предпочитал иметь дело с демоном, нежели с человеком. Он изо всех сил убеждал себя, что это было видение, что злой дух принял фантастический облик и явился потревожить его покой; и если он сам и сомневался в таком своем предположении, то, по крайней мере, надеялся убедить в нем местное общество, дабы с достоинством выйти из затруднительного положения.