— Я вовсе не неблагодарен, — отвечал ей дон Фернан, — я всего лишь несчастный, удрученный самыми жестокими ударами Фортуны, какие только могут быть. Итак, простите же мне мое беспокойство: не будь вы мне так дороги, быть может, я бы не был так несправедлив к вам.
Столь нежные чувства немало утешили милую Леонору; поведав же дону Фернану о своих, она ласковыми речами сумела облегчить и его скорбь. Они сговорились подойти к Зороми, чтобы спросить, как он замыслил с ними поступить. Но не успел дон Фернан и рта раскрыть, как гордый корсар приказал ему умолкнуть.
— Этим дамам, — сказал он, — надлежит думать лишь о том, чтобы понравиться Великому Визирю Ахмету, которому я решил подарить их в благодарность за все его многочисленные одолжения, ибо я весьма многим ему обязан.
Увы! Сколь печальной была эта новость для влюбленных, уже надеявшихся вскоре освободиться из рабства!
Когда дон Фернан сообщил об этом Леоноре, весть поразила ее живейшей скорбью, и все же она сочла чрезмерной слабостью целиком отдаться собственным горьким переживаниям, видя, в каком горе ее великодушный возлюбленный; и вот она собрала все свое мужество, чтобы хоть отчасти приглушить боль, а насколько возможно, и скрыть ее. Речи дона Хайме и Матильды были исполнены не меньшего благородства и нежности: они то и дело клялись друг другу в вечной любви, лишь в этом находя единственное утешение.
Ветер был столь благоприятен, что вскоре они уже прибыли в Константинополь. Когда сходили с корабля, Зороми постарался спрятать дам. Их отвели к нему, дав время отдохнуть, чтобы от усталости с дороги не померк блеск их очей и не поблекли свежие краски на лице, потом облачили в турецкие платья из роскошной золотой парчи, связав им руки и ноги оковами из тех самых драгоценных камней, которые у них же и были украдены.
Дон Фернан и дон Хайме тоже были одеты как рабы, в парчовые кафтаны; природная прелесть украшала их больше тех драгоценностей, коими Зороми велел украсить их наряды. В этих непривычных одеждах всех четверых отвезли в загородный дом Великого Визиря, что неподалеку от Константинополя.
Зороми попросил разрешения засвидетельствовать ему почтение. Ахмет принял его любезно, похвалив его рабов за привлекательную наружность и сказав, что никого еще не видал красивее Леоноры. Он очень хорошо говорил по-испански и, глядя на нее ласково и участливо, произнес:
— Сними эти цепи: небо сотворило тебя, чтобы ты сама оковывала ими всех, кто тебя видит.
Леонора, ничего не ответив на комплимент, лишь опустила взор, не сумев сдержать слез.
— Как так! — продолжал Визирь. — Неужели тебе так горько у нас? Уверяю тебя, что здесь ты будешь наделена властью не меньшей, чем у тебя на родине.
— Сеньор, — сказала Леонора, — каких бы милостей вы ни обещали мне столь великодушно в вашем краю, у меня всегда будут причины жаловаться на судьбу, после всех обрушившихся на меня мытарств, однако же я умоляю вас не считать меня неблагодарной. Я ценю вашу доброту, хотя пока и не могу засвидетельствовать вам это с должной чувствительностью. Однако, сеньор, — добавила она, с очаровательной грацией бросаясь к его ногам, — если вы желаете осушить источник моих слез, умоляю вас назвать цену за нашу свободу, чтобы мы смогли вскоре увидеть наших родителей и наше отечество!
— Поскольку эта прелестная девица — твоя сестра, а эти рабы — твои братья, я согласен на то, чего ты просишь для них. Что же касается тебя, позволь мне еще немного подумать.
Из этого ответа все поняли, что Ахмет возвращает им свободу лишь затем, чтобы разлучить их с Леонорой; потому они, решившиеся по возможности не расставаться, весьма почтительно возразили Визирю:
— Сеньор, мы были бы недостойны оказываемой вами милости, не постарайся мы заслужить ее, прежде чем ею воспользоваться. Поэтому мы умоляем вас позволить нам остаться в числе ваших рабов еще некоторое время, чтобы хоть отчасти показать вам всю меру нашей благодарности.
Ахмет согласился и, объявив корсару, что никогда не забудет бесценного подарка, который тот ему сделал, приказал отвести Леонору и Матильду на женскую половину.
В этом доме, предназначенном для утех, содержались самые прелестные в мире особы. Никто на свете не вел столь сладостной жизни, как Ахмет. Он стал Великим Визирем в том возрасте, когда иные едва лишь входят в фавор. Груз государственных дел не лишал его времени для удовольствий, а удовольствия не отвлекали от исполнения долга. Он был красив, хорошо сложен и настолько учтив, насколько это возможно в стране, где мало знакомы с утонченным воспитанием; впрочем, он ведь и научился всему этому не в Константинополе, а бывая при других дворах, и, если бы ему удалось пожить там подольше, не было бы во всем мире человека благороднее и обходительнее.
Он поселил двух испанок в удивительно красивых и роскошных покоях; каждый день навещал Леонору и был с ней весьма любезен. Он присылал ей подарки огромной ценности, и старания, прилагаемые им, чтобы понравиться ей, вполне ясно говорили прелестной девице, что впереди у нее немало страшных боев и он не будет долго ждать милостей, которых может потребовать на правах хозяина. Она иной раз говорила ему, что радости, получаемые таким образом, всегда смешаны с тоскою, что сердце может отдаться по привязанности, но никогда по принуждению, а когда он принимался ее торопить, умоляла его предоставить ей достаточно свободы, дабы убедить себя, что не его власти, но его нежности отдает она свою дружбу. Он нашел это предложение весьма тонким и обещал ей, что не осмелится пренебречь ничем, чтобы угодить ей.
С Матильдой он вел себя почтительно: дарил ей множество подарков, стараясь склонить на свою сторону. Что же касается дона Фернана и дона Хайме, то он скрашивал их горестное рабство с такими великодушием и обходительностью, что они скорее казались его друзьями, нежели рабами. Но увы! Тяжела была такая жизнь для дона Фернана, лишенного возможности видеться со своей возлюбленной и знавшего, что она находится во власти могущественного и влюбленного соперника: какие же тревоги и страхи ежечасно терзали его душу! Он боялся, как бы она не проявила слабости, свойственной ее полу, его страшило всевластие визиря; положение было поистине плачевно. Дон Хайме, у которого было не меньше причин беспокоиться за свою Матильду, утешал его, пытаясь смягчить муки, терзавшие друга. Леонора же ловко оттягивала срок, положенный Ахметом для того, чтобы она дала ему свою клятву, а он ей — свою. Имея все основания радоваться своей выдумке, она все чаще грустила; печаль эта была виной тому, что, несмотря на все дипломатические приемы, коими ей пришлось вооружиться, и на то, что ей подобало угождать визирю, она нередко огорчала его, а он иной раз бывал с ней резок или нетерпелив — все это предвещало ужасное будущее. Наконец он потребовал ее решения, сказав ей:
— Я поступлю с вами не так, как поступил бы другой; я хочу жениться на вас и сделать вас счастливой, так подумайте же хорошенько о том, что мне ответить, когда я приду в следующий раз.
Леонора огорчилась и задумалась. Как только он вышел от нее, к ней зашла Матильда; увидев слезы, ручьем струившиеся из глаз сестры, она уговорила ее рассказать, каковы новые причины ее горести. Леонора рассказала ей о происшедшем, а затем с большой нежностью заговорила о доне Фернане, как вдруг заметила, что визирь подслушивает у потайного выхода из ее комнаты. Желая узнать, о чем разговаривают сестры, он вот уже несколько дней прятался то тут, то там в ее покоях.
Леонора сделала вид, что не видит его, и продолжала, обращаясь к Матильде:
— Я чувствую, что, будь только верен мне дон Фернан, — и я не смогла бы пренебречь клятвами, которые мы дали друг другу, сохранив для него мое сердце, хотя бы и ценою жизни, и наша разлука не изменила бы моего решения; однако неблагодарный отказался от меня, — вы ведь знаете, сестрица, как недостойно он повел себя; вот я и решилась забыть его ради моего блага; полагаю даже, что говорю с вами о нем в последний раз.
