Тухташбай вдруг почувствовал, что Намаз его и не слушает вовсе, что он словно находится где-то далеко-далеко, за тысячи верст отсюда.

— Пойду я, — заторопился мальчик, — дядя Петя просил не задерживаться, ругаться начнет…

Тухташбай на ощупь добрался до лестницы, поднялся по ступенькам, открыл дверь. В темнице царила могильная тишина, точно там и не было живого человека. Мальчику стало страшно. Он тихо затворил за собой дверь, повернул ключ в замке.

Обе стороны, борющиеся за голову Намаза, спешили одинаково. Одни торопились снести эту голову с плеч, чтобы поскорее избавиться от ненавистного человека, сеявшего смуту. Их противники всеми силами стремились сохранить золотую голову простого дехканского парня, поднявшегося против богатеев, защищая честь и права бедных и обездоленных.

Растянуть следствие не удалось. Вернее, даже самому господину Владимирову, считавшему себя принципиальным и справедливым человеком, никогда не выносившим поспешного обвинительного заключения, не дали довести следствие до конца. Дело спешно передали суду.

Судебные заседания проходили с такой невероятной, лихорадочной быстротой, что Намаз, готовившийся к худшему, в первые дни даже растерялся. Стало ясно, что администрация инспирировала судебный процесс с явным намерением ввести в заблуждение общественное мнение, заткнуть глотку крикунам. По существу, приговор над обвиняемым был вынесен еще задолго до того, как его схватили. Намаз это хорошо знал. Но, странное дело, даже зная об этом, он питал в душе какую-то надежду. Намаз надеялся высказать на суде открыто хотя бы то, что не стало выяснять дознание. «Должны же они понимать, что не бывает причины без следствия, — размышлял он, — мы же не просто так, от нечего делать, взбунтовались. Ведь нас к тому вынудили! Неужто и правительственные судьи, обязанные строго придерживаться буквы закона, уподобятся казиям, которые, как известно, с готовностью держат сторону обладателя толстой мошны?! Неужто все они мазаны одним миром?!»

В эти дни Намаз сильно сдал. Он похудел, почернел весь. На лице, казалось, остались одни глаза, горящие жарким, лихорадочным пламенем, да острые скулы, окрашенные нездоровым румянцем. Ночами Намаз не спал ни минуты, копал подземный ход. Потом целыми днями стоял на ногах, отвечая на бесчисленные вопросы судьи и обвинителя. Удавалось вздремнуть немного лишь по пути к зданию суда, куда возили его в крытом фаэтоне. Намаз хорошо понимал, что спать по ночам он не имеет права, в противном случае все его старания и старания друзей пойдут насмарку.

Все происходящее на суде окончательно убедило Намаза, который прежде задавался вопросом, правильный ли он путь избрал, добиваясь справедливости, в собственной правоте.

— Суд идет! — провозгласил громоподобным голосом полицейский, стоявший на часах у двери.

В зал вплыл, источая важность и благообразие, судья, человек крупного телосложения, с окладистой, аккуратно подстриженной бородой на плоском багровом лице. Спину он держал неестественно прямо.

Все заняли положенные места.

Судья, нацепив на нос очки в серебряной оправе, открыл перед собой папку.

— Обвиняемый Намаз, сын Пиримкула, вы готовы отвечать суду?

Намаз неторопливо поднялся.

— Да, господин судья, готов.

— Хамдамбай, сын Акрамбая, вы готовы участвовать в судебном заседании?

Вот так дела! Ведь еще не доказаны обвинения каттакурганских истцов, большинство которых Намаз отверг начисто. Не разбирались сколь-нибудь серьезно также в иске пайшанбинских и джумабазарских господ. Выходит дело, высокий «справедливый» суд принимает на веру без всякого сомнения любые обвинения, предъявленные заключенному? Потому и настала теперь, значит, очередь дахбедских «обиженных»! Уж как вы спешите, господин судья, как спешите!

Намаз готовился стойко переносить произвол, с которым столкнется на суде, но душа никак не могла смириться с творившимся беззаконием! Открытая поддержка судьей стороны истцов, его нежелание выслушать обвиняемого пробудили у Намаза чувство, похожее на обиду ребенка, несправедливо наказываемого родителями.

Хамдамбай в шапке из лисьего меха, с бархатным верхом и широкой оторочкой, в черной шубе не спеша поднялся с места, окинул орлиным взором сидящих в зале вельмож, перевел его на судью:

— Готов, господин судья!

Взгляды Намаза и Хамдамбая скрестились. Нет, это была не случайная встреча двух пар ненавидящих глаз. И Намаз, и Хамдамбай давно ждали этого мига, готовились к нему. Взгляд Намаза как бы говорил: «Нет, Байбува, не радуйся раньше времени, я не сдался, я еще поборюсь с тобой!»

Глаза Хамдамбая, выпученные и круглые, как пиалы, горели жаждой крови, точно у дикого зверя, который наконец-то настиг свою жертву и готов растерзать ее. Ах, если бы позволили эти чистоплюи ему самому расправиться с ненавистным босяком, уж он-то нашел бы столько ужасных, мучительных казней, что самим чертям стало бы тошно!..

— Обвиняемый Намаз, сын Пиримкула, — обратился к нему бесстрастным голосом судья, — вы признаетесь в том, что десятого числа октября месяца прошлого года вы забрались ночью в дом Хамдамбая, сына Акрамбая?

— Признаюсь, — подтвердил Намаз, все еще не в силах оторвать взгляд от Байбувы, — однако, наверное, справедливому суду интересно узнать, зачем я это сделал?

— Это собачье отродье отобрало у меня в ту ночь пятьсот тысяч таньга!

— Неправда! — возмущенно вскричал Намаз.

— Еще он увел у меня двадцать отборных скакунов.

— Ложь!

— По наущению этого негодяя мои слуги и работники перестали выходить на работу, чем нанесли мне большой убыток.

— Господин судья… — начал было Намаз, но, увидев холодные глаза, бесстрастное лицо вершителя своей судьбы, умолк.

А судья спросил прежним сухим, официальным голосом:

— Связывали вы в ту ночь руки-ноги своей жертве?

— Связывал.

— Затыкали рот кляпом?

— Затыкал.

— У вас были сообщники? Или вы все это проделали один?

— Хамдамбай, господин судья, был нашим должником, — заговорил Намаз поспешно, боясь опять быть прерванным, — он не отдавал деньги пахсакашам, заработанные ими на строительстве его дома…

— Ваши действия в ту ночь, Намаз, сын Пиримкула, квалифицируются как откровенный грабеж, — заявил судья решительно, точно уже объявлял приговор. — Истец Мирза Хамид, сын Мирзы Усмана, вы готовы участвовать в судебном заседании? — перевернул защитник законности еще одну страничку дела.

Бывший управитель Дахбеда Мирза Хамид нехотя поднялся, кашлянул в длинный рукав шубы:

— Готов.

— Какие претензии вы имеете к подсудимому Намазу, сыну Пиримкула?

— Никаких.

Судья, сняв с носа очки, вначале внимательно поглядел на ноги Мирзы Хамида, потом перевел взгляд на его заметное брюшко, укрытое просторной шубой, и, лишь удовлетворившись этим обзором, посмотрел ему в лицо.

— Вы, господин Мирза Хамид, в жалобе, написанной в свое время, предъявляли к подсудимому Намазу, сыну Пиримкула, ряд обвинений. Вы отказываетесь от них?

— Недоразумение между нами было потом улажено.

— И вы теперь ничего не имеете сказать суду?

— Пока что нет.

— Вы отказываетесь от своих показаний, данных на следствии?

— Меня на следствие не вызывали.

— А вы знаете, что несете уголовную ответственность за ложные сведения, данные полиции?

— Что ж, — пожал плечами равнодушно Мирза Хамид, — чему быть — того не миновать.

— Садитесь! — сердито отвернулся от него судья.

«Вот новость так новость! — удивлялся Намаз, глядя на бывшего управителя, грозу волости, и не узнавая его. — Тот ли это Мирза Хамид или его подменили? Ведь он был моим ярым врагом, не уставал гнаться за мной с того самого дня, как я оседлал коня? Может, он боится мести моих джигитов, оставшихся на свободе? Или заговорила совесть, находившаяся до сих пор в глубокой спячке? Ведь не кто другой, а именно Мирза Хамид участвовал в лицедействе, когда обвинили меня в конокрадстве, сам стегал плетью, вызвав во мне жажду мести!.. Или он просто-напросто пожалел меня? Но я не нуждаюсь в его жалости. Я не из тех, кто отбирает у собаки кость, чтобы самому ее грызть…»