Дело Намаз поставил теперь несколько иначе, чем было раньше. Общался он только с доверенными людьми — десятниками, которых назначал из верных, испытанных соратников. Эти, в свою очередь, держали тесную связь с десятками, находящимися на местах. Намаз отдает приказ десятнику, тот через гонца передает его дальше, в свою десятку. Гонец возвращается обратно со сведениями о положении в округе, о совершенных налетах и их результатах. Таким образом Намаз установил даже с самыми дальними, захудалыми селениями крепкую, постоянную и надежную связь.

Не хватало коней. Намаз решил, что конями его теперь обеспечит Хамдамбай, с пеною у рта доказывавший на суде, что он, Намаз, — вор, украл у него двадцать скакунов. Из табуна ненавистного лгуна и клеветника, откармливавшегося у отрогов Нуратинских гор, Намаз увел пятьдесят голов отборнейших скакунов.

Все шло своим чередом, порою казалось, что даже лучше, чем Намаз мог предполагать. Однако две вещи не давали ему покоя, постоянно тревожа душу: он до сих пор не смог разыскать Одинабиби, сестру жены. Не удалось даже выяснить, жива она или мертва. Достать Заманбека, на которого указывал Хатам Коротышка, пока никак не удавалось, хотя Намаз предпринимал несколько попыток. Берегся подлец, крепко берегся, явно чувствуя охоту за собой. Но куда, однако, он денется?

Второе, что лишало Намаза покоя, человека щепетильного и никогда не забывающего добро, было то, что он до сих пор не отблагодарил Михаила Морозова, столько сделавшего для его спасения. Сергей-Табиб отсутствовал: его мобилизовали на работу в военном лазарете Кокандского гарнизона. Атамурад Каргар поехал в Ташкент на какое-то тайное совещание социал-демократов и обратно не вернулся: власти давно не спускали с него глаз, воспользовались, видно, первым же удобным предлогом упрятать за решетку. На воле оставался один Михаил Морозов, пред которым Намаз, не испытывая унижения, был готов преклонить колени. Наконец выдался случай…

В тот день Намаз остановился со своими людьми в местечке между Ургутской волостью и Китабским бекством. Стоянка эта была с одной стороны окружена неприступными отвесными скалами, чуть ниже ее огибала бурная горная река. Видимо, некогда здесь обитали люди: там и сям виднелись развалины каменных домов, наполовину ушедшие в землю дувалы, очаги, тандыры[46]. Посреди заброшенных садов виднелись орешины, почти высохшие без присмотра и от безводья.

У реки возятся, перекликаясь, джигиты.

Тухташбай, голый по пояс, купает коня, распевая веселую песенку о своем друге-приятеле Хайите:

Дахбедцы Авазшер и Шернияз, пустив стреноженных коней на лужайке, затеяли борьбу, благо под ногами мягкий золотистый песок. Они иногда схватывались даже в темнице «Приюта прокаженных» и, по-видимому, до сих пор не выяснили, кто кого сильнее.

Насиба бродит по берегу реки. Она набрала целый подол разноцветных красивых камушков.

— Хой, Аваз-ака, перестаньте ребячиться, вы же намяли бедному Шерниязу бока! — кричит она с деланно озабоченным лицом.

— Пусть споет что-нибудь веселенькое — отпущу!

— Сейчас я тебя развеселю! — не поддается Шернияз.

Чуть выше, под вековыми орешинами, тоже царит благодушие. Шахамин-ака нанизал на палочки кусочки жирной баранины, жарит шашлыки в очаге, сложенном из камней. Жир и сок с шипением стекают на угли, распространяя далеко вокруг аппетитный запах. Невдалеке от очага, повернувшись ко всем остальным спиной, расположился казначей Эшбури. Он вывалил прямо на землю перед собой мешок монет: золотые кружочки складывает в одну кучу, серебряные — в другую. При этом он ворчливо разговаривает сам с собою, иногда, отчего-то развеселясь, заходится мелким смешком.

Намаз сидит в кругу друзей. Их беседа то и дело прерывается взрывами хохота, сдабривается восторженными возгласами: «Ну, молодчина парень, у тебя не язык, а бритва!»

Со стороны реки неожиданно возник Хайитбай, босой, усталый, бледный, остановился поодаль, не осмелившись приблизиться к беседующим.

— Какой же ты все-таки невежда, парень! — воскликнул Абдукадырхаджа, заметив парнишку. — Почему не поздороваешься с братьями?

Намаз обернулся к Хайиту и увидел, что из глаз его катятся слезы.

— Что стряслось, Хайитбай? — встревожился он.

— Коня у меня украли, — всхлипнул мальчишка. — Вчера вечером зашел в чайхану перекусить, а выхожу — коня нет.

— Украли, — так, значит, украли, не переживай. Я тебе подарю скакуна. Еще лучше.

— Но с конем у меня украли и хурджин!

Намаз улыбнулся, махнул рукой:

— Уж чего-чего, а хурджинов в Ургуте предостаточно. Я дам тебе денег, купишь новый.

— В хурджине был мой револьвер. И еще… Намаз-ака, в нем было письмо для вас…

— Письмо?

— Дядя Петр для вас передавал.

— Фу ты, черт! Ты его не читал?

— Я его наизусть выучил, будто предчувствовал, что украдут.

Намаз отвел мальчишку за толстую орешину. Здесь Хайитбай, вытирая ладонями слезы, продолжавшие выбегать из глаз, прочитал по памяти письмо.

— «Дорогой Н. Домулла[47] согласен с тобой встретиться. Вернее, он даже больше желает встречи с тобой, чем ты — с ним. Жди его в пятницу перед вечерней молитвой у галантерейной лавки братьев Шамсуддиновых. Он сам подойдет к тебе. Твой друг».

— Еще одно беспокоит меня, Намаз-ака, — опять всхлипнул Хайитбай после минутного молчания.

— Ну, что еще? — спросил Намаз, заметно теряя терпение. Не мальчишка — сундук, полный сюрпризов.

— Мне показалось, что из самого Самарканда за мной по пятам следовал какой-то всадник. Я остановлюсь, и он останавливается; еду дальше — и он трогается. Невдалеке от чайханы отстал. Потому я и сел спокойненько поужинать…

— Эх, ты-ы!.. — Намаз хотел крепко выругаться, но сдержался. Что с малого возьмешь? Если по-честному — только в пояс ему поклониться: все время в дороге, с коня не слезает, сложные поручения выполняет, а ведь ребенок еще, совсем ребенок! Съежился, ждет своей участи, готов понести наказание, коль уж такую оплошность допустил. Но разве у Намаза поднимется на него рука?

— И ты из Ургута пришел пешком?

— Всю ночь шел, ни капельки не спал…

По всему, за Хайитом явно кто-то следил. И если в руки соглядатая попала записка Заглады, считай, в условленном месте устроят засаду. Михаила Морозова могут схватить. Надо опередить полицейских, иначе случится непоправимое!

— Шахамин-ака, накормите гонца как следует, — попросил Намаз, возвращаясь к отдыхающим товарищам. — Эсергеп, седлай моего коня. Назарматвей, ты тоже собирайся, поедешь со мной. Эшбури-ака, отсыпьте мне мешочек золотых монет. Кабул-ака, вы тоже с нами. Дядюшка Абдукадырхаджа, вы остаетесь здесь за меня. Немедленно менять стоянку. Перебирайтесь скрытно в пещеры Чилмахрама. Все ясно?

— Ясно, Намазбай.

— Ждите меня там.

— Хорошо.

— Пожелайте нам доброго пути.

Абдукадырхаджа-ака прочитал короткую молитву, провел ладонями по лицу.

— Аминь! — повторили за ним остальные джигиты и дружно вскочили на ноги, чтобы проводить Намаза в неожиданный поход. Лишних вопросов никто не задавал.

Карательный отряд полковника Сусанина, отправившийся в глубь края с заданием обнаружить и уничтожить «бандитов», лишь в одной из многочисленных стычек с намазовцами потерял одиннадцать человек.

«Черт-те что происходит! — метался по широкому, просторному кабинету Гескет. — Не успеваешь усмирить беспорядки в городе, глядишь, кишлаки взрываются порохом; только утихомиришь кишлаки — опять город взбаламучен… Нет, пришла пора, видно, оголять шашку и рубить, рубить всех без пощады. Иначе, верно, будет поздно».