Назарматвей все это выслушал молча. Потом еще долго хранил молчание, не спеша с ответом. Он был словно оглушен. На него, казалось, обрушились горы, придавив к земле: у него отняли лучшие надежды.

Назарматвей впервые увидел Одинабиби вскоре после свадьбы Намаза и полюбил. Она тоже была неравнодушна к нему. Назарматвей стал частенько наведываться в Джаркишлак под предлогом проведать родителей Насибы. Намаз, человек наблюдательный, сразу понял, в чем тут дело, и то шутливо, то всерьез начал поговаривать о предстоящей свадьбе. Назарматвей не мог не поверить в обещание Намаза и, чтобы как-то ускорить события, обратился за советом к старейшему воину отряда, к Абдукадырхадже, аксакалу, без чьего ведома не затевались никакие более или менее сложные дела. Он спросил, как ему быть, если такое случится, ведь у них с Одинабиби разные верования. Абдукадырхаджа встретил слова Назара серьезно. «Пожениться, конечно, вы можете, — ответил он, подумав, — только придется обратить тебя в нашу, мусульманскую веру». Назарматвей не стал откладывать дела в долгий ящик, в кишлаке Харгуш Назарматвей справил настоящий той, длившийся целый день и всю ночь. Намерение этого русского парня породниться с Намазом, пожертвовать для него, если понадобится, даже своею жизнью, было твердое…

Похищение Одинабиби заставило Назарматвея крепко задуматься. «Странно, зачем они это сделали? — размышлял он. — Может, прослышали, что на ней хочет жениться парень чужой веры, и украли девушку, чтобы воспрепятствовать этому? Но если так, знали-то об этом всего несколько человек, свои, близкие люди, откуда могли пронюхать об этом злоумышленники? Возможно, это западня, специально подстроенная, чтобы пленить Намаза? Вот что гораздо ближе к истине! Так и есть, похищение Одинабиби — западня для Намаз-бека!»

— Что ж ты молчишь, Назар Матвеевич? Уснул, что ли? — подал голос Намаз. Назарматвей, вздрогнув, поднял голову.

— Прости, задумался.

— О чем же ты задумался?

— Думаю, что розыск девушки ты должен поручить кому-нибудь из своих десятников. Ведь яснее ясного, что зерно это — приманка и ведет к западне! Что с нами станется, не приведи господь, если ты попадешься? Разве легко было вооружить двести пятьдесят джигитов, обеспечить конями? Сам знаешь, как тяжело. К осени восстание хотели поднять… Кстати, погоди-ка, вот что мне сейчас подумалось. Может, уездной полиции стало известно о твоей затее поднять восстание, и они специально подстроили это дело с Одинабиби, чтобы как-то отвлечь тебя?

— Ты думаешь, это дело рук полиции?

— Да.

— Верно предполагаешь, друг. Только как бы то ни было, назад уже пути нет. Видишь ли, здесь сейчас решается честь моей семьи, всех моих близких и родственников. Какой же я мужчина буду, если не вступлюсь за родную сестру своей жены?! Разве люди не скажут, гляди, мол, вот он какой, оказывается, трус: сам побоялся прийти, прислал выяснять свое семейное дело каких-то десятников? Нет, дорогой, я сам должен бороться за свою честь. Кроме того, вдруг десятник, которого я пошлю решать это дело, попадется, разве тогда не скажут джигиты, что я пожертвовал им ради своего личного, частного дела? Скажут, можешь не сомневаться. Как я людям в глаза смотреть буду? Ведь все сочтут меня последним трусом! А за трусом никто не пойдет, ты сам это знаешь.

— Уж больно ты горяч, Намаз.

— Я не горячусь.

— Трудно бывает тебя понять, мой друг. Порой ты такой сдержанный, рассудительный, а порой как малое дитя, не разбираешься, где огонь, где лед, — бросаешься очертя голову. А подумать иногда не мешает.

— Тут даже думать нечего! — твердо ответил Намаз, давая тем самым понять, что решение его принято. — Они бросили вызов лично мне. И я не намерен отступать.

Назарматвей покачал головой, улыбнулся.

— Знаешь, что говорят узбеки в таких случаях?

— Не знаю.

— Говорят, упрям как осел.

Намаз засмеялся.

— Но знаешь, у тех же узбеков есть и другая пословица.

— Какая же, интересно?

— Лучше умереть, чем жить с запятнанной честью. Вот так, друг Назарматвей. Сейчас мы поедем прямо в Дахбед.

Назарматвей поспешно натянул повод коня, обернулся к собеседнику:

— В Дахбед?

— Да, мы сейчас едем в Дахбед, мой дорогой. Прекрасно знаю, что и в Джаркишлаке, и в Дахбеде ждут нас в засаде. Но в Дахбед мы приедем на заре, в пору первой молитвы. У меня есть одна задумка…

Дахбедская мечеть находилась на скрещении многих дорог, и потому молиться туда съезжались верующие с разных концов края. Появление благообразных всадников в утреннюю пору не могло вызвать особых подозрений. Белая чалма да алый чапан — и ни у кого не возникло сомнения, что эти люди держат путь в мечеть для свершения утренней молитвы. Казаки капитана Олейникова в эту пору спали без задних ног, а нукеры Мирзы Хамида еще не явились на службу. Двое путников, одетых как настоятели мечети, стояли на улице, у ворот хакима, словно дожидаясь кого-то, с кем им идти на молитву. Едва Мирза Хамид раскрыл ворота, «правоверные» приставили к его груди револьверы и приказали молчать, если не хочет получить пулю в сердце.

Михаил-тура явился утром к управителю волости и не застал Мирзы Хамида дома. По свидетельству соседей, спешивших на утреннюю молитву, Мирза Хамид уехал вместе с двумя молодыми ишанами в неизвестном направлении. «Возможно, на празднество дыни, ибо вчера как раз речь шла об этом», — добавили свидетели, еще больше запутав дело.

«Ну и чудеса! — недовольно думал полицмейстер, стоя посреди улицы. — Кто же в такую рань отправляется на празднество дыни? Хотя они не откажутся покутить ни ночью, ни днем, ни даже перед рассветом! Им дай только погулять-попировать, а ты ломай голову, как изловить этого негодяя Намаза!»

Пока господин Грибнюк предавался таким безрадостным размышлениям, Мирза Хамид был уже далеко от Дахбеда, сидя на коне позади Намаза. «До чего жестока судьба, — думал он с горечью. — Сколько уж предосторожностей я предпринимал, чтобы уберечься, и на вот, в руках у Намаза, как последний дурак. Куда же деваться от этого разбойника, кому на него пожаловаться? Сам губернатор со всей своею мощью ничего не может поделать с ним, а сколько нукеров да тысячников зайцем бегают от него, диву даешься! За какие грехи ниспослал нам аллах это наказание в виде Намаза?!»

Так думал Мирза Хамид, сидя на закорках Намазова коня, боясь пошевелиться, и обливался невидимыми слезами. «Почему я, дурень, не пристрелил его тогда, когда он был у меня в руках? Ведь все основания имел: вор он и есть вор! Главное, все бы одобрили мои действия: и казий, и полицейские, и могучий Хамдамбай! Ладно, тогда я упустил такую великолепную возможность, так почему утром не закричал, не призвал людей на помощь, а то и сам не бросился врукопашную с мерзавцами?! Но ведь тогда этот негодяй пристрелил бы меня на месте недрогнувшей рукой! Спаси аллах от преждевременной смерти. Обещаю принести щедрую жертву Баховаддину — святому, если и на этот раз обойдется. Навещу святую могилу Исмаила Бухари, барашка зарежу в жертвоприношение, лишь бы все обошлось…»

Намаз неожиданно натянул повод коня.

— Слазь! — приказал он, не оборачиваясь.

«Неужто пришел конец? — задрожал Мирза Хамид. — Могут ведь запросто шлепнуть здесь, а то изобьют до полусмерти и бросят в реку… а там…

— Намазбек! — позвал хаким слабым голосом.

— Не называй меня беком.

— Нет, нет, вы бек, Намаз, вы истинный бек. Бог даст, мы официально провозгласим вас беком, попомните мои слова!

— Меня — беком?

— Да, да, будьте уверены. Вы мудры и справедливы, Намазбек. Я готов всю жизнь служить вам верой и правдой. Готов конюхом вашим быть, дороги, по которым проедете, подметать стану, только не убивайте меня, Намазбек!

— Нечего валяться у меня в ногах. Я не убийца.

— Да, да, вы не убийца, Намазбек, вы справедливейший из справедливейших! Приказывайте, Намазбек, все исполню, что ни прикажете!