От природы мягкосердечный Намаз не противился, когда жена вот так, прильнув к груди, изливала свои чувства. Он ласкал ее, нежно гладя большими грубыми руками волосы, источавшие какой-то волшебный запах, и в такие минуты в его душе, уже ожесточившейся в стычках с неприятелем, перестрелках, где не обходилось без человеческой крови и жертв, просыпалось какое-то нежное чувство, и он только и делал, что тяжко вздыхал: Насибу жалел. Ведь и свадьбы-то путной у них не было. Ни комнату свою не смогла, как мечтала, разукрасить, ни побрякушек навешать на себя, как это делали все ее подружки на своих свадьбах, ни испытать в полную меру счастья медового месяца. Брачная ночь их началась со смертельной опасности, перестрелки, погони. С того дня не слезает с седла. Ночуют они то на кладбищах, то в тугаях, то в зарослях верблюжьей колючки. Засады, убитые, оголенные сабли да оскаленные пасти коней — вот все, что видела Насиба, связав свою жизнь с Намазом. Ведь как ни крути, не женское это дело — воевать. Ей бы домашний очаг создавать, детей растить… Трудно Насибе, ох как трудно…

Намаз вздохнул, покачал головой. Погладил здоровой рукой волосы жены.

— Вставай, родная, пойдем, позанимаемся немного. Ия, ты никак плачешь?

— Нет, это я просто так, — провела Насиба ладонями по щекам.

— Может, по маме соскучилась?

— Нет, сама не знаю, почему плачу. Просто как-то душа переполнилась.

— Не надо, дорогая, все будет хорошо.

— Я плачу, Намаз-ака, потому что вас жалею.

— Вот глупенькая, разве я такой уж несчастный, чтобы жалеть меня? Подо мной горячий скакун, подобный тулпару[39], в руке острая сабля, рядом — любимая жена! И я вольная птица. А раз так, значит, я самый счастливый человек в этой темнице, имя которой белый свет. Если уж тебе так хочется, давай поплачем о горькой доле тех тысяч и тысяч несчастных, втоптанных в грязь, стонущих и плачущих кровавыми слезами. Нет, родная, я хоть и немного, а вкусил хмель свободы и ни о чем теперь не жалею. Никогда не плачь по мне впредь, договорились?

— Хорошо, Намаз-ака.

Посидев еще какое-то время, прижавшись щекой к широкой и могучей груди мужа, Насиба тихо потянула Намаза за руку. Взяв два револьвера, лежавших на войлочном ковре, они узкой, едва заметной тропкой проследовали на другую, такую же белесую от выступившей соли полянку: с того дня, как Насиба появилась в отряде, Намаз при каждой возможности обучал ее стрельбе из винтовки и револьвера. Имея острое зрение, Насиба быстро научилась довольно метко стрелять. Она уже могла попадать в цель даже на полном скаку.

Намаз подкинул вверх туго завязанный тряпичный мяч, изрешеченный пулями, и скомандовал:

— Пли!

Насиба выпустила подряд три пули, пока мяч опускался на землю, но ни разу не попала.

— Уж очень вы неожиданно подкинули. Я опешила, — проговорила она смущенно.

— Для нас не должно быть неожиданностей, — ответил Намаз с деланным недовольством, хотя был доволен быстротой, с какой она приняла боевую стойку и открыла огонь. А что не попала в цель — не беда. — Никогда не теряйся, ни при каких обстоятельствах. Пропустишь миг — изрешетят. Главное — надо быть хладнокровным, быстрым и четким в движениях. Ты не думай, мне тоже это удалось не сразу. И я волновался, терялся не раз… Если живой остался, то лишь благодаря тому, что враги мои тоже плошали… Да еще зачастую оказывались трусами. Так, приготовились, огонь! Вот теперь молодец, попала…

До позднего вечера из-за камышовых зарослей доносились частые выстрелы и счастливый беззаботный смех молодого мужа и его молодой жены…

С наступлением темноты стали появляться десятники, которые, поздоровавшись, присаживались ужинать. После еды, оставив друзей за дастарханом, Намаз направился в небольшой, наспех поставленный шалаш. По заведенному порядку он принимал десятников по одному, планы и действия каждой десятки держались в строгой тайне от других.

— Пригласи Кабула, — приказал Намаз часовому.

Немного спустя в шалаш вошел среднего роста, с узкой талией, быстрый в движениях человек лет тридцати.

— Как ваша рана, Намазбай, заживает? — поинтересовался Кабул, присаживаясь на расстеленную на земле камышовую циновку.

— Понемногу, — нехотя ответил Намаз, который не любил говорить о своем здоровье. — Лучше, Кабул-ака, расскажите, в каких краях были, что делали.

— Рыскали вокруг Пайшанбы и Джумабазара, как сами вы и велели.

— Выкладывайте, какие новости, Кабул-ака.

— Тринадцать парней из Джумабазара готовы примкнуть к нам, если дадим оружие и коней.

— Оружие… коней… — повторил Намаз, вздохнув. — Ясное дело, не воевать же вилами… Дадим, конечно.

— Еще одно. В воскресенье нанял глашатая и сделал объявление от вашего имени.

— Объявление?

— Да, объявление, — подтвердил довольный Кабул. — Я велел ему огласить вот что: «Плюйте, люди добрые, в лица сановников и управителей, гордо поднимите головы перед богатеями и торгашами, не кланяйтесь им, — за вами стоит сила Намазовых джигитов!» Потом велел разбросать на базаре хурджин серебра, отнятый у Туры-бакалейщика. Когда уходили, произошла перестрелка с нукерами тысячника.

— Перестрелка?

— Да, крепко сцепились. У нас погибли парни по имени Равшан и Заман. Да вы их знали.

— Семья, дети у бедняг, — вздохнул Намаз.

— После похорон семье каждого из них послали по пригоршне золота.

— Правильно сделали. Скажите, Кабул-ака, кроме тех тринадцати парней, никто не изъявлял желание присоединиться к нам?

— Увы, нет, — с сожалением покачал головой десятник.

— Чем это объясняется, по-вашему? Потери у нас есть и в других десятках. Пополнение необходимо.

— Боюсь, сейчас к нам мало кто пойдет. Все мужчины на поле, заняты севом. А дехканина, сами знаете, в такое время от земли на цепях не оттащишь.

— Вы правы. Ну а осенью?

— Осенью, думаю, пойдут.

— Спасибо. Можете идти, отдыхайте.

Вошли Эсергеп с Шерниязом. Обросшие, в грязных одеждах, усталые. Хоть Намаз уже виделся с ними, опять обнял каждого, дружески похлопал по плечам. Он искренне был рад видеть их живыми-здоровыми. Они только что вернулись из дальней поездки в туркменский городок Мерв, где по поручению Намаза купили для отряда ахалтекинских скакунов.

— Ну, друг мой Эсергеп, рассказывай.

— Все сделали, как ты велел, — начал Эсергеп, довольный тем, что удачно выполнили задание, вернулись в родные края и опять находятся среди друзей, рядом с Намазом-батыром. — Узнавали у людей, у кого есть быстроногие кони, шли и покупали не торгуясь. Участвовали в скачках, покупали, тоже не торгуясь, тех коней, которые получали призы.

— Сколько всего привели коней? — поинтересовался Намаз.

— Двадцать голов.

— Двадцать два с теми, на которых ехали сами, — поправил друга Шернияз. — Но, Намаз-ака, скажу вам: это не кони, а настоящие соколы! Вот увидите, как они будут летать!

— Значит, зададим жару Мирзе Хамиду! — повеселел Намаз. — Молодцы, палваны, очень хорошее дело сделали. Ну а как живут тамошние люди?

— В Мерве произошла перестрелка между железнодорожниками и казаками, — ответил Эсергеп с готовностью, видно, знал, что Намаз обязательно спросит об этом. — Похоже, много крови пролилось. Потом к железнодорожникам присоединились ремесленники. Из Ташкента войска прибыли, много народа побили… Говорят, и в тех краях то и дело появляются джигиты, мстящие за свои обиды.

— Что ты говоришь?!

— Да, в караван-сараях только об этом и толкуют, — подтвердил Шернияз. — И слухи о нашей дружине туда дошли.

— Не может быть!

— Поклялся бы, да вы заругаете.

— Спасибо вам, друзья мои! — поблагодарил джигитов Намаз, чувствуя во всем теле небывалую легкость и прилив сил. — И за прекрасных коней, и за добрые вести спасибо. Тысячу раз вам спасибо! А теперь идите отдыхайте. У меня тоже есть много чего рассказать вам, потом наговоримся вдоволь…