Судебные заседания были неожиданно прерваны. Три дня уже Намаза не выводили из темницы, и ему было совершенно неизвестно, что происходит за стенами «Приюта прокаженных». А между тем окружной суд в спешке вынес смертный приговор семнадцати бунтовщикам и Намазу в том числе, пятнадцать приговорил к пожизненной каторге в Сибири. Решение суда было отправлено на утверждение генерал-губернатору Туркестанского края Николаю Гродетову. О том, что их участь решена, не знали лишь сами приговоренные.

С наступлением вечера, как только в тюрьме устанавливалась тишина, Намаз приступал к рытью подземного хода. Он вконец обессилел. Теша едва держалась в руке. К тому же в сапе не хватало воздуха, чуть поработав, Намаз чувствовал сильное головокружение, тело покрывалось потом. Несколько раз терял сознание. Чем дальше вел подземный ход от зиндана, тем труднее становилось входить и выходить. Вперед приходилось вползать, а назад — отползать, таща за собой тяжелый мешок с землей. Доставалось это с неимоверными усилиями, но остановиться Намаз не мог, пока в силах был держать тешу. Он должен, обязан выбраться отсюда, выбраться и спасти друзей! Там, на воле, его ждет Насиба. Сестра Улугой, племянники. Ждут не дождутся. Когда он с друзьями выйдет отсюда, они уйдут куда-нибудь в дальние дали, в горы синие, где зеленеют пахучие ели, ласково звенят ручьи, мягко овевает лицо пряный горный ветерок. Они станут под сенью дерев вести приятные, услаждающие душу беседы. Начнется удивительная, похожая на сказочную жизнь, беззаботная, тихая, умиротворенная…

Намаз изо всей силы боролся со слабостью. Голова его клонилась, ноги слабели, не слушались. Но сказочный мир, только что стоявший перед глазами, вдруг исчез. Горы налезли друг на друга, небо накренилось, бег ручьев прервался, как перегнившие тесемки, вечнозеленые ели слились в один уродливый ком. И ничего не стало. Пустота кругом. И он, Намаз, ничего не видит, не слышит. Весь мир состоит из бесконечной пустоты и мрака.

Откуда-то из пустоты стало возникать что-то страшное, знакомое. Оно росло и росло, пока не превратилось в Хамдамбая, громадного, как сказочный див. В одной руке у него сверкала сабля, в другой он держал чашу с помоями.

«Ты вылакаешь это, и тогда я освобожу тебя!»

— Нет! Сгинь! — закричал Намаз. И пришел в себя от звука своего же голоса. Поспешно поднял голову. Свеча, воткнутая в землю, почти догорела. Значит, долгонько валялся…

Он выпил несколько глотков воды из глиняного кувшинчика, который всегда брал с собой в подкоп, смочил лицо. Сознание, будто окутанное туманом, вроде бы немного прояснилось. Еще немного полежав, Намаз взял тешу в руку, стал копать дальше.

«Нет, я не могу, не имею права терять сознание, — подумалось ему. — Я обязан держаться до последнего. О аллах, я тебя еще и еще раз прошу, дай мне терпения и сил! Нас тут держат не каменные стены, не земля бесконечная, в которой я должен прорыть кротовью нору, а мир богатеев, злобных угнетателей, мучающих нас, отнявших наши права, растоптавших наши честь и достоинство! По ним я бью тешой, сил у меня сколько угодно, терпение бесконечно, и я их всех одолею, вырвусь на светлую волю!..»

Его опять стала одолевать слабость. Тело покрылось холодным потом. Теша выпала из рук. Закружилась голова… Изо всех сил вцепившись в наполненный землей мешок, он пополз назад. Надо выбраться ненадолго в зиндан, надышаться свежим воздухом — ах, какой легкий, освежающий воздух в его сырой темнице, если бы кто знал!

Он оставил мешок у лаза, с трудом вставил на место камень, ползком добрался до своего тюфяка, растянулся на нем. Головокружение медленно отступало. Стал одолевать сон, но какой-то неприятный, навевающий непонятную тревогу…

В зиндан спускался Тухташбай, чтобы забрать мешок с землей. В темноте он чуть не свалился с неровной, отполированной множеством подошв ступеньки и начал недовольно ворчать: «И это называется государственным учреждением! Не могут даже починить ступеньки зиндана!»

Намаз слышал голос мальчишки, хотел даже окликнуть его, но не мог.

— Намаз-ака, вы спите? — тихо спросил Тухташбай.

Намаз порывался ответить, но язык не слушался. «Неужто я сплю? — удивился он; — Почему же я тогда так явственно слышу, ощущаю присутствие Тухташа? А рук и ног у меня нет… И голоса нет — нет ничего… И отовсюду ползут какие-то мохнатые, отвратительные твари, целые полчища… Сверху спускаются, по-змеиному извиваясь, синие облака… Наверное, так опускается сон, покой… Сон, покой…»

Не дождавшись ответа, Тухташбай поспешно приподнял Намаза за плечи: голова беспомощно повисла. Тухташбай испуганно ощупал уши Намаза, погладил лицо, на котором раны уже зарубцевались.

— Намаз-ака, откройте глаза! — требовательно прошептал мальчишка.

— Тухташ? — раздался едва слышный голос.

— Я это, я — Тухташ, он самый! — чуть не плакал испуганный Тухташбай. — Только откройте глаза!

— Воды… облей… весь горю, — попросил Намаз невнятно.

— Сейчас, вот… Хорошо, что принес полный кувшин. Как вам теперь, лучше?

— Помни малость ноги, руки…

— Что с вами?

— Какие руки у тебя слабые… Становись ногами. Так, дави сильнее, еще… устал я, да, устал…

— Не уставайте, не то сейчас время, чтоб уставать. Не больно? А я вам тыквенные самсы принес. Насиба-апа сама пекла, хотите? Ей гораздо лучше… У Сергея-аты руки золотые, сердце тоже… Насиба-апа веселая стала, серу жует иногда и смеется, когда захочет…

— Ох, и болтун ты, братишка, — улыбнулся Намаз слабо.

— Я же говорил вам, что вырос в тыквенной клетке, вместе с перепелками. Ни минутки не могу молчать, хоть убейте. Как, топтать еще или хватит?

— Давай, давай, покрепче только.

— Намаз-ака, я вам подарок принес. Ух, какой подарок! Я его в мешковину завернул, никто не видел. Нате.

— Никак кинжал? — удивился Намаз, нащупав в темноте поданный Тухташбаем предмет.

— Какой-то кузнец, ваш приятель из Ургута, изготовил его. На рукоятке написано: «Круша злодея род во имя чести, я души умащал бальзамом мести…» Завтра сами посмотрите. Назар-ака и дядюшка Джавланкул ездили в те края, это они привезли кинжал. И дело, по которому ездили, в порядке.

— Что за дело?

— За конями ездили. Десять скакунов привели. Не кони, а крылатые птицы! Давайте-ка, ложитесь на живот, потопчу уж вам спину. Дивана-бобо всегда говорит, что душа человека находится в его спине: помни ее хорошенько, помассажируй — больной и оживет.

— Насибе-апа привет передашь, хорошо?

— Конечно, передам.

— И пусть еще самсы пришлет.

— Ладно, а теперь я пойду. Мне еще в другие темницы надо. Через дверь от вас один такой есть: оглянуться не успеешь — у него уже ведро полное, будто целыми днями только и знает, что арбуз жрет! Где мешок, там же? — послышалось кряхтенье, сопенье, а потом удивленный возглас: — Ия, что такое, мешок-то почти пуст?

— Теперь он будет полный.

— Намаз-ака, послушайте-ка меня. Вам нечего валяться как человеку, через которого переехала ишак-арба. Надо работать, крепко работать.

— Хорошо, теперь поработаю покрепче, братишка.

Поев вкусных, мягких, слипшихся лепешек (видно, завернули их еще горячими), Намаз попил из кувшина, принесенного Тухташбаем, воды. Он попытался вспомнить, кто мог передать ему кинжал, но голова была пуста. В тело медленно возвращались силы, слабость отступала. «Да, не время теперь валяться, как говорит мудрый Тухташбай», — улыбнулся он, медленно вставая. Взяв оставленный мальчишкой пустой мешок, пополз к лазу. Рыть-то осталось всего ничего. Тюремную стену уже миновал. Несколько дней тому назад. Немного осталось теперь, всего несколько аршинов… И почва мягкая, податливая, сразу видно, что сверху ничто не давит. Лишь бы не обвалилась земля, когда уж столько сделано…

Теша в руке Намаза вдруг чересчур мягко вошла в землю, и в тот же миг в лицо его ударила свежая струя воздуха. Неужто это дыхание свободы, неужто подземный ход, который он, Намаз, рыл два месяца, отвоевывая у бесстрастной земли пядь за пядью, подошел к концу?!