Намаз казался чересчур спокойным и хладнокровным, и можно было подумать, что его нисколько не беспокоит собственная судьба и судьба соратников. Но это было не так. Он тотчас оценил опасность, нависшую над ними, и теперь про себя лихорадочно искал лучший выход из положения.

— Быстро! Складывайте ружья и сабли в мешок! — скомандовал Намаз джигитам. — Бросьте его в сток. Вот так. А теперь ныряйте в толпу, затеряйтесь среди людей. Я уведу преследователей за собой.

— Намазбай!

— Вечером встретимся на берегу Акдарьи, на известном вам месте. Салим-мясник, приведи сюда моего коня.

— Конь велик — двери низки, боюсь, он не влезет сюда.

— Лишь бы морда пролезла — об остальном не беспокойся. Поторапливайся, приятель.

В самом деле, конь Намаза, точно приученный, почти ползком, едва не касаясь брюхом порога, влез в узкую, низкую дверь мясной лавки.

— Запри дверь на засов. Топор есть?

— Как не быть, у мясника-то?!

— Стена лавки с каркасом?

— Нет, глинобитная.

— Прекрасно, давай сюда топор.

Салим-мясник глядел на Намаза и не верил своим глазам: перед ним был не давешний простоватый, добродушный джигит, который со смаком, шутками и прибаутками поглощал суп из потрохов, а сказочный див[9], полный неуемной силы и энергии. Проворными движениями Намаз начертил на задней стене квадрат, точными, резкими ударами топора провел по линиям глубокие борозды.

— Что слышно на базаре?

— Всех усаживают на землю, — ответил Салим-мясник, глядевший наружу в щель между створками двери.

— А полицейские?

— Людей проверяют.

— Хорошо. Веревка найдется у тебя, Салим-мясник?

— Найдется, конечно.

— Тащи: сюда. Я должен связать тебя. Иначе не знать тебе покоя. Скажут: кормил-поил грабителя, бежать помог. Чего доброго, в тюрьму упекут. Давай ложись.

Мясник не успел даже возразить — был повален на пол и связан по рукам и ногам. Бедному Салиму не оставалось ничего другого, как жалобно кряхтеть и стонать. А Намазбай разбежался и врезался плечом в стену, как раз в том месте, где обозначил топором.

Удар был таким мощным, что часть дувала[10] вылетела наружу метра на три-четыре, осыпавшись на лежавших у стены стреноженных овец и подняв тучу пыли. В ту же секунду, как образовалась брешь. Намаз вывел коня и взлетел на него. Взгляд его, подобный молнии, разом охватил все, что происходило вокруг. Джигиты не ошиблись: скотный ряд был оцеплен полицейскими. На стременах своего горячего коня привстал капитан Олейников, недоуменно вглядываясь туда, откуда вдруг взвихрилась пыль и возник всадник. Он, видно, не думал, что там может появиться сам Намаз.

«Не поймет, бедняга, что произошло, — усмехнулся Намаз, несясь во весь опор прямо на Олейникова. Нахлестывая и без того бешено рвавшегося вперед скакуна, он припал к его шее, почти слился с ним. — За мной может угнаться лишь один конь — конь Олейникова! Но его придется лишить возможности бегать…»

Поравнявшись с ошарашенным Олейниковым, Намаз неожиданно выпрямился.

— Вот он я, Намаз, господин капитан! — С этими словами палван выпустил из семизарядного револьвера две пули в лоб коню Олейникова. Капитан понял, что случилось, лишь грохнувшись на землю. Лежа, поскольку нога оказалась под конем, Олейников тщетно пытался вырвать из кобуры револьвер. Смятенная толпа, крики и поднявшаяся пыль помогли Намазу выбраться из-под выстрелов невредимым.

Оставив далеко позади и базар, и сам Дахбед, Намаз вынесся в открытую степь. Оглянулся и увидел вдали три группы всадников. Давайте, герои, погоняйте, горячите, коняшек. Догоните — многострадальная голова Намаза ваша! До реки еще далеко, но надо, чтобы кони ваши притомились. Усталый конь становится безрассудным, пугливым, от любого звука шарахается как безумный.

Намаз знал, что конь его не подведет. Скакуна этого он отобрал три месяца тому назад у даргамского богатея Арифбая. Резвый, выносливый — сказочный скакун, да и только. Постоянно тренируя, Намаз научил его не бояться выстрелов, преодолевать препятствия, рвы, с лету взбираться на крутые горные склоны.

Намаз направлял скакуна то влево, исчезая за холмами, то вправо, неожиданно выскакивая из камышовых зарослей, точно волк, увлекающий за собой свору гончих псов. «Ага, растерялся, бандит, — злорадствовал капитан Олейников, пришпоривая коня, взятого им у какого-то торговца. — Не знает уж, куда и податься. И конь его, кажется, выдохся. Вот теперь-то я и возьму его живым!»

«Ну, молодчики, степь здесь ровная как стол, рассыпьтесь пошире, рассыпьтесь, — усмехался Намаз. — Сейчас начнем купание».

Впереди простиралась река Кыпчакарык. Намаз хорошо знал берег и подъехал к тому месту, где он был обрывистый и высота его достигала не менее десяти метров.

Скакун под Намазом словно прочитал мысли седока, понял его намерение: приближаясь к обрыву, он все ускорял бег, а потом взмыл, подобно птице, высоко в воздух и легко перелетел на другой берег. Преследователи, должно быть, решили, что там, где так легко прошел конь Намаза, запросто проскочат и они, во всяком случае, они не замедлили бег, наоборот, отпустив поводья, вовсю нахлестывали коней. Вот один из них в последний раз огрел плеткой коня и полетел вниз. За ним второй, третий, четвертый…

Тридцать всадников рухнули в водяную пропасть. Барахтаясь в воде, ржали, испуганно всхрапывали кони. Люди кричали, ругались, оставшиеся на берегу беспорядочно палили из ружей. А Намаз, уже взобравшийся на песчаный холм и недосягаемый для пуль, хохотал, полуобернувшись к ним в седле…

В полдень 18 октября 1904 года из самаркандских городских ворот вышли трое путников.

Один из них был Намазбай. На ногах — аккуратно сшитые постолы, халат новенький, из сатина в мелкий цветочек, на голове — чалма из зеленого сукна. Второго путника звали Хайитбаем, третьего — Тухташем. Это были мальчики лет тринадцати. Хайитбай — толстенький, плосколицый. Он весь, от головы до пят, покрыт гноящимися язвами. На нем громаднейшие сапоги, на них заплата на заплате. Старенький халат Хайитбая надет прямо на голое тело.

Тухташбай, наоборот, невообразимо тощ, до такой степени, что шея его подобна черенку яблока, готового вот-вот оторваться от ветки, лицо желтое-прежелтое, глаза провалились в глазницах. Обут Тухташбай в непарные кавуши[11]. Рубах надето на него несколько, они лоснятся от грязи, точно намазанные ваксой. Но на головах обоих ребят — новенькие тюбетейки.

— Ну, Тухташ-палван, не устал? — спросил, оборачиваясь, Намазбай.

Тухташ ответил не сразу. Он остановился, тяжело вздохнул и, глядя на Намаза, странно улыбнулся.

— Устал, — сказал он, тяжело дыша. — Такой я стал почему-то: чуть пройдусь пешком — весь в поту утопаю.

— Сил у тебя нет, вот что, — вмешался в разговор Хайитбай, шедший чуть впереди.

— Неправда! — возразил Тухташбай, в котором вдруг заговорила мальчишечья гордость. — Сил у меня предостаточно! Только вот потею, когда хожу пешком, и все тут. На днях, когда в Тошохур ходил, точно так было: иду и потею, иду и потею…

— А зачем ты ходил в Тошохур? — поинтересовался Намазбай.

— Люди тамошние щедры, — слабо улыбнулся Тухташбай, — нищим подают охотно.

Намаз забрал этих двух ребят из чайханы «Приют сирот», что возле лошадиного базара в Самарканде. В этой чайхане маленький Намаз когда-то находил приют. Здесь доставался ему кусок хлеба, когда желудок сводило от голода, здесь обогревался пиалой крутого кипятка, когда коченел от холода. Прошли годы, Намаз вырос, но до сих пор помнит хозяина «Приюта сирот» Дивану-бобо, часто навещает его…