— Но он ведь отвел от меня страшную опасность, Насиба! И я ему очень благодарен. Ты тоже должна быть ему благодарна.
— Не знаю, умом понимаю, что должна ему верить, а душа восстает. Он все время прячет от меня глаза, словно, заглянув в них, я прочту его сокровенные мысли.
— Может, тебе только кажется?
— Ах, если бы так!
Беспокойство и тревогу жены Намаз истолковал как следствие ее беспредельной любви. «Точно так и мать, всеми силами души любящая единственного сына, — подумал он, — не доверяет свое чадо ни небу, ни земле, во всем видит угрозу для его жизни. Насиба любит меня именно так. И отсюда все ее страхи. И болезнь ее, наверное, в этом сказывается. Нет, ее надо лечить, обязательно лечить!..»
— Насиба, дорогая, не отказывайся, — взмолился Намаз. — Ты должна уехать в Коканд. Ты ведь ждешь ребенка, шутка ли?!
— Дитя должно родиться возле отца! — улыбнулась Насиба, вскочила на ноги и протянула мужу руки: — Вставайте, давайте лучше собирать тюльпаны. И надо посмотреть, куда делись девочки…
— Они вон на той горушке. Я гляжу за ними. Да и Авазбек, наверное, где-то рядом обретается, прикинулся небось замшелым валуном…
Насиба благодарно засмеялась, пряча лицо в охапке тюльпанов.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПИСЬМО ПЕТРА ЗАГЛАДЫ
Хайитбай только прибыл на стоянку. Издали заметив Намаза, он перешел реку, прыгая с камня на камень. Они поздоровались, обнявшись. Потом Хайитбай, важно отстранясь, преподнес Насибе свой праздничный подарок — пуховую шаль, а девочкам — расшитые веселыми узорами тюбетейки.
— А мне что привез? — улыбнулся Намаз.
— А вам самый лучший подарок! — воскликнул Хайитбай, кинув незаметный взгляд на Насибу и ее сестер, мол, можно ли при них говорить. Чуткая Насиба пошла вперед, обняв сестер за плечи.
Хайитбай, опустившись на землю, стал снимать левый сапог.
— Я ждал тебя позавчера, — прислонился Намаз к высокому валуну. — У тебя все в порядке?
— Нет, — вздохнул парнишка. — Дедушка Дивана скончался.
— Дивана-бобо? — встрепенулся Намаз.
— Вчера похоронили, — проглотил слезы Хайитбай. — Ехал позавчера, дай, думаю, заеду к дедушке, проведаю… А он уже лежит, плох очень… Говорит, не уходи, проводишь меня в последний путь. Кликнули сирот — целая туча набежала. Дервиши, нищие пришли. Умирая, Дивана-бобо передал для вас мешочек монет. Велел, чтоб вы купили скакуна и посадили на него самого смелого джигита. Еще он просил, чтоб я вас поцеловал в лоб… и чтобы вы не забывали прочитать молитву об успокоении его души… Потом… все… Намаз молчал как оглушенный. До его слуха не доходили ни всхлипывания Хайитбая, ни веселое журчание реки, ни щебет птиц.
— Вчера, говоришь, похоронили? — спросил Намаз в оцепенении.
— Вчера, Намаз-ака. Народу было видимо-невидимо. И каждый хотел хоть несколько шагов, но пронести его табут[49] на своих плечах.
— Ты сказал кому-нибудь здесь об этом несчастье?
— Нет.
— Не говори. Люди собираются отмечать праздник весны, цветения и счастья. Не надо омрачать им настроение плохой вестью… Ты виделся с дядей Петром?
Хайитбай с готовностью протянул Намазу письмо, извлеченное из портянки, сказал с важным видом: «Велено после прочтения сжечь».
В Самарканде по-прежнему было немало сочувствующих и помогающих Намазу людей. Самым верным и последовательным из них оказался Петр Заглада. Намаз высоко ценил и почитал этого благородного и решительного человека, готового идти за справедливость на любой рискованный шаг. Намаз ждал с нетерпением вестей от Петра, находя в его коротких письмах ценные советы, сведения, весьма важные для жизни отряда.
«Дорогой мой!
Ты просишь помочь с оружием. Прости, но я не могу выполнить эту твою просьбу. Ты спрашиваешь о Сергее-Табибе. О нем я не располагаю никакими сведениями. Знаю только, что одним из зачинщиков мятежа кокандского гарнизона был он. Если это так, то не может быть никакого сомнения, что он тоже переведен на полное довольствие его величества.
Дорогой друг, я опять вынужден предупредить тебя, что среди твоих людей есть провокатор, который регулярно сообщает властям о пути твоего следования, ответах стоянок, о тысячниках и пятидесятниках, помогающих тебе. Все это такого рода сведения, которые может знать только человек, непосредственно находящийся в отряде. Прошу тебя, будь предельно осторожен, перепроверь всех джигитов. Мирзы Хамида ты теперь можешь не опасаться. Он внесен в «черный список» как «сочувствующий Намазу».
Теперь, дорогой друг, сообщу главную, но не радостную для тебя весть. На днях у господина Гескета состоялось важное секретное совещание. Как стало известно, на нем принято решение о полном уничтожении твоих групп. В помощь здешним воякам из Ташкента прикомандирована «Дикая дивизия», известная своей жестокостью и беспощадностью в подавлении народных волнений. Намечено увеличить количество контрольных пунктов в приграничных районах между Самаркандским уездом и Бухарским эмиратством до двадцати, между Каттакурганским и Самаркандским уездами до десяти, с правом содержать в каждом из них до пятидесяти-шестидесяти сабель. По совместному соглашению между господином Гескетом и эмиром в бекства Хатирчи, Зиявуддин и Китаб направлены три карательных отряда, в составе которых около трехсот хорошо вооруженных солдат. На соединение с ними в Зиявуддинском бекстве следует через Чимбайскую и Джамские степи отряд небезызвестного тебе капитана. Кстати, его-то ты как раз можешь не очень бояться. Когда ты попал в тюрьму, он сожалел, что немалую роль сыграл в твоей поимке. «Намаз честный и храбрый джигит, — говорил он, — спас меня от смерти, а я его пленил, не смог даже защитить от издевательств Хамдамбая и его своры, — век не прощу себе этого!» По его словам, в одном из столкновений между вашими отрядами, происшедшем в январе сего года, он приказал своим солдатам не открывать огня, якобы чтобы взять вас живыми. Вследствие этого вам удалось благополучно уйти от преследования. Припоминаешь такой случай? Если это правда, то можно надеяться, капитан и дальше не станет проявлять особого усердия в преследовании твоего отряда, и вам нынче будет спокойнее действовать в пределах Джамско-Чимбайских степей. Где находится домулла, мне выяснить не удалось. Ходят слухи, что ему удалось бежать. Будем надеяться, что это правда.
Прощай. Береги себя. Пусть тебе всегда сопутствует удача.
Твой друг».
Прочитав письмо, Намаз неторопливо изорвал его в мелкие клочки и бросил в реку, задумчиво наблюдая, как, весело кружа, обрывки умчались прочь. «Да-а, утешительного мало», — вздохнул Намаз.
Через минуту, подняв голову, он увидел на противоположном берегу Тухташбая, с улыбкой глядевшего на него, держа коня под уздцы. Намаз отправлял парнишку разведать, что происходит на свете и сегодня вернуться назад. И вот он перед ним собственной персоной!
— Тухташбай! — обрадованно воскликнул Намаз.
— Он самый! — ухмыльнулся неунывающий Тухташ.
Намаз перешел реку, крепко обнял мальчишку. Удивительно, один вид Тухташбая, этого говоруна, весельчака и балагура, рассеивал мрачное настроение Намаза, а его шутки и проделки вызывали беззаботный смех и улыбку в самые трудные минуты.
— Рад тебя видеть, — сказал Намаз, вглядываясь в лицо Тухташа и с удивлением обнаруживая, что у него над губой уже пробивается мягкий, еле заметный пушок. Давно ли он вел их с Хайитбаем, больных, едва державшихся на ногах, в дом Сергея-Табиба? Как будто вчера. Как же быстро летит время!
— Когда вернулся? — спросил Намаз.
— Только что.
— Ну, рассказывай.
— Каратели сожгли Джаркишлак.
Намаз вздрогнул.
— А люди что?
— Люди успели уйти.
— Улугой-апа вам привет передала, — продолжал Тухташ. — Ничего, говорит, живут. У одного укланского жителя обосновались. Двадцатидневные поминки по Халбеку справили.
