Дошла очередь идти к Намазу и Назарматвея. Он был в узбекском чапане, повязан зеленой чалмой и больше походил на молодого муллу, чем на воина.

За Назарматвеем в отряде числилась самая трудная и ответственная работа: он доставал оружие и боеприпасы, обучал новичков ездить верхом, рубиться на саблях, стрелять из винтовки. Без него Намаз ничего не смог бы сделать. Назарматвей стал ближайшим помощником и опорой Намаза. Сейчас он был печален, грустен: смерть Сурена Дадаяна сильно подействовала на него.

— Знаю, слышал, — сказал Намаз, выходя навстречу другу. — Чудесный был парень…

— Он скончался у меня на руках, — проговорил Назарматвей, опускаясь на указанное Намазом место. — Сам едва дышит, а все просит меня, если когда-нибудь найду его мать, чтоб поцеловал ее. Помнишь, когда еще у Ивана-бая служили, какие он грустные песни пел на берегу реки?..

— Все отлично помню, — вздохнул Намаз.

— Помнишь, как мы поклялись тогда, на рыбалке? Что, пока живы, всегда будем вместе, а если кто умрет, то друзья его и похоронят…

— Не надо, дружище, не плачь… Лучше ты мне расскажи подробнее, как это случилось. Ведь Сурен не был растяпой, он зря себя не подставил бы под пули!

— Расскажу, все расскажу, — сказал Назарматвей, горестно покачивая головой. — Как ты и приказывал, вначале мы тщательно изучили обстановку в казацкой казарме. Выяснили, что там находятся тридцать казаков и два офицера-начальника. Оружие и боеприпасы хранились в амбаре, расположенном слева от казармы. Открыто атаковать казаков мы не могли: высокий забор, часовые снаружи и внутри. После долгих размышлений мы с Суреном решили сделать так: разбили отряд на три десятки. Первая десятка делает вид, что штурмует казарму, после «неудачной» попытки поворачивает назад. Взбешенные наглостью Намазовых джигитов, казаки, конечно, пускаются в преследование. Тут им в спину ударяет десятка, затаившаяся в засаде, перекрывая путь назад. В это время я молниеносно налетаю на казарму, где осталась небольшая охрана, обезоруживаю ее и быстренько очищаю амбар от его содержимого.

— Придумано неплохо, — одобрил Намаз.

— И осуществили неплохо, — продолжал Назарматвей. — Завладели двадцатью четырьмя винтовками, тремя тысячами патронов… но только вот лишились дорогого друга.

— Что ж поделать, Назармат, бой без жертв не обходится.

— Он был мне как младший брат. Осиротел я без него.

Вести, приносимые десятниками, то больно царапали сердце Намаза, то переполняли радостью. Но хуже всех было донесение, принесенное Кенджой Кара. Он сообщил, что десятник Арсланкул, действовавший в Зиявуддинской волости, деньги, отобранные у богатеев, не отдает беднякам, а прячет где-то в одному ему известном месте. Неужели Арсланкул осмелился, пользуясь именем Намаза, заниматься грабежом?! «Выгоню, — нервно расхаживал Намаз по шалашу, — выгоню из отряда сейчас же, нет, расстреляю собственной рукой, перед всеми джигитами расстреляю, чтоб другим неповадно было!»

Намаз стремительно вышел из шалаша. В гневе он становился страшным. Близкие к Намазу люди знали, что в такое состояние он приходит редко. Потому, увидев его, все дружно вскочили на ноги и застыли в ожидании.

Арсланкул — высокого роста, худощавый, безбородый, лет тридцати пяти, снискал расположение джигитов смелостью, меткостью в стрельбе. Раз, схваченный полицейскими, бежал, убив двух стражников.

Намаз молча прошел вдоль ряда джигитов, приблизился к стоявшему, отставив ногу и горделиво откинув голову, Арсланкулу. Подойдя, резким движением сорвал с его шеи амулет.

— Здесь что написано?

— Не знаю, — раздраженно ответил Арсланкул.

— Почему не знаешь?

— Неграмотный, читать не умею.

— Джигиты, — обратился Намаз к стоявшим вокруг товарищам, — напомните этому человеку, что написано на амулете.

— На нем написаны слова великого Навои, — в один голос ответили около тридцати джигитов. — «Круша злодея род во имя чести, я души умащал бальзамом мести»…

— Выходит, все знают, что написано на амулете, один ты не знаешь? — повернулся Намаз опять к Арсланкулу.

— Мне нет дела до других.

— Сколько человек ты ограбил?

Вместо Арсланкула ответил Кенджа Кара, подобострастно выступив вперед:

— Он обчистил семь домов.

— Сколько денег взял?

— Около ста тысяч таньга, — опять ответил вместо Арсланкула Кенджа.

— Где деньги?

— Не знаю, какие еще деньги! — рявкнул Арсланкул.

— Ты что, решил очернить моих джигитов перед народом? — процедил Намаз сквозь зубы. — Ты не видел, появляясь на лихом коне на базарах, детей, протянувших к прохожим худенькие ручонки? Ты не видел, мчась галопом через кишлаки, бедных дехкан, льющих ручьи слез, чтобы получить немного воды у мираба[40] и полить свою выжженную солнцем землю? Ты не слышал стенаний издольщиков, все лето трудившихся, не разгибая спины, на байском поле и осенью оставшихся без куска хлеба? Ты забрал деньги, заработанные этими страдальцами, отвез эти деньги в горы и закопал, ты нарушил клятву, данную тобою же самим, ты приговорил сам себя к смерти, собачье отродье! — Намаз с силой ударил кулаком в челюсть Арсланкула, тот зашатался и, сделав назад несколько неловких шагов, упал на спину. Упав, он не спешил подняться, глядел на Намаза, как раненый волк. В налитых кровью глазах его сверкало что-то угрожающее.

— Пристрелю собаку! — Намаз уже вытащил револьвер из кобуры, но его руку схватил Абдукадырхаджа, джигит преклонного возраста, пользовавшийся особым уважением в отряде.

— Успокойтесь, Намазбек, — проговорил он, не выпуская его руки. — Видно, шайтан попутал парня. Арсланкул, встань, попроси прощения у Намаз-бека, у друзей своих!

Арсланкул не спеша поднялся с места:

— Я могу попросить прощения только у аллаха и ни у кого больше!

— Подлый грабитель! — скрипнул зубами Намаз.

— Слово мое едино: ни у кого я не собираюсь просить прощения, — заявил Арсланкул, отчетливо выговаривая каждое слово. — Но спрятанное золото завтра же верну. Хочешь — можешь расстрелять меня, хочешь — выгони из отряда, не заплачу!

— Но признай же, братишка, — уговаривал его Абдукадырхаджа, — скажи, что тебя шайтан сбил с пути и впредь такое не случится.

Арсланкул молча поглядел на стоявших вокруг джигитов. В глазах их не было ни понимания, ни жалости. Все они осуждали Арсланкула.

— Я не привык ни перед кем извиняться, — опустил он голову. — Но больше такое не повторится, обещаю вам.

Намаз вложил револьвер обратно в кобуру, разрешил джигитам сесть. Над островом надолго воцарилась неприятная, гнетущая тишина…

Намаз нарочно сел рядом с Арсланкулом, которого все еще била дрожь.

— Шернияз, — обратился Намаз неестественно веселым и бодрым голосом к весельчаку и балагуру отряда: — Не развеешь ли парой песен мрак, наполнивший наши души?

— Пусть исполнит «Дальнюю степь»! — предложил кто-то.

— Сердца переполнились печалью, спой, не тяни, храбрый джигит! — поддержал его другой.

— Можно и сплясать маленько, поразмять руки-ноги!

Над островком, дремавшим в объятиях черной ночи, поплыли звуки печальной песни. Нет, Шернияз не просто пел, казалось, он выплакивал все, что таилось в душе. Он рассказывал не только о своих болях и печалях, он повествовал о горькой доле всех своих друзей, оторванных от родного дома, вынужденных скитаться по пустыням и степям…

Намаз вернулся с победой из похода в Зиявуддинское бекство. Почти все сто двадцать кишлаков, составлявших бекство, находились под сильным влиянием намазовского движения. Отдельные селения, расположенные у подножий Карачинских гор, вообще перестали выплачивать налоги. Сборщики податей не раз были жестоко биты.

О том, что карательный отряд численностью в пятьсот человек уже движется по пути в Зиявуддин, первыми узнали жители кишлака Энгкичик. Намаз планировал в ту ночь перевалить через Алтынсайские горы и уйти в Нурату. Прибывший из Энгкичика гонец сообщил Намазу неприятные вести и просил помочь: каратели несли с собой разор и насилие. Намаз срочно созвал десятников на совет. Абдукадырхаджа громко огласил присланное из кишлака послание. Все слушали его молча, опустив головы.