— Не сплю, — ответил он с облегчением.

Усач на ощупь добрался до него, опустился на тюфяк.

— Орудие тебе передали?

— Передали.

— Тогда слушай, что я скажу, — продолжал еле слышным шепотом надзиратель. — Во-первых, перестань ты так дичиться меня, я свой, понял, ну не в том смысле, правда, что я борец за какую-нибудь там идею, нет, свой в том смысле, что и у полицейского может найтись для таких, как ты, сострадание и желание помочь. Так вот, вначале мы думали подкупить начальника тюрьмы, старого пьянчужку. Не вышло. Как раз когда он нам понадобился, он упал с коня и вот уже несколько дней лежит без памяти, в себя не приходит. А и придет — вернется ли на свое место, нет, неизвестно. Пока же сюда назначен новый начальник. Зверь, а не человек. Ты должен быть очень осторожным, понимаешь?

— Понимаю.

— На твое счастье, отряд стражников, которые подчиняются мне, на время перевели сюда в ночное дежурство. Среди них у меня есть несколько верных людей. Одного ты уже видел. Дежурить мы будем дней десять, не больше. На это время я обещаю помогать во всем, в чем будет нужда.

— Хорошо. Но что я буду делать с этой штукой, которую передал мне ваш человек?

— Рыть подкоп. Как ты его будешь рыть, мы должны с тобой сейчас решить. Но я сперва хочу объяснить тебе, в какую сторону примерно должен идти тайный ход.

— Если по прямой, то от того правого угла, напротив двери, — сказал Намаз, — пройду под кухней и дровяным сараем, под тюремным забором и выйду наружу, к основанию холма.

— Видишь, ваши ребята не ошиблись в тебе, когда говорили, что ты быстро сообразишь, что к чему, — обрадовался Усач.

— Рыть-то я могу, — горько усмехнулся Намаз. — А куда я буду девать ту уйму земли, которая будет выходить из рва?

— Я принес тебе мешок. Возьми, пока спрячь в подушке. Землю будут выносить мои люди. Мы это продумали. Работать ты должен только ночью. И еще одно: никому ни слова о готовящемся побеге. Среди ваших есть предатель, но кто — сказать не могу. Сам не знаю. Понял?

— Понял, — сказал Намаз, разом представив себе всех тех джигитов, которые сегодня помогали ему своей веселой, разудалой песней. — Только вы им не мешайте петь по ночам, хороший человек, ладно?

— Ясненько, — тихо засмеялся надзиратель. — Пусть поют. А то у ночи, говорят, уши длинные! Но мы с тобой не решили главного — откуда копать так, чтобы никому ничего, даже при тщательном осмотре, не было заметно… Вот главное, что нас мучает. Я сам уж думал-думал, чуть голову не сломал, но так ничего и не придумал…

— Ну, это дело уже решенное, — теперь засмеялся Намаз. И рассказал, что он успел сегодня продумать и проделать. Усач пришел в полный восторг.

— Не зря, выходит, твои твердили, что ты уж обязательно что-нибудь придумаешь, — хлопнул он по крепкой, как камень, спине узника. — Да, привет тебе от Сергея-Табиба, как вы называете Сергея Степановича.

— Он тоже в городе? — обрадовался Намаз.

— Бывает частенько. Он нынче лечит мою жену. Прекрасный человек. Вот это ключ от твоих кандалов, я сделал дубликат. Ночью, когда будешь работать, будешь снимать кандалы. Но к утру не забывай их надеть, понял?

— Этого уж я не забуду, — горько усмехнулся Намаз.

— Да, еще. Над приятелями твоими уже начался суд.

— Когда?

— Вчера. Ты должен оттягивать окончание следствия всеми силами. Иначе прорыть подкоп не успеешь.

— Постараюсь. Вы мне доставьте сюда, пожалуйста, свечей. В подземном ходе будет темно, можно и не то направление взять.

— Свечи у тебя будут. Об этом не беспокойся. Не забывай об осторожности и о том гнусном человеке, который затесался среди вас.

— Спасибо, хороший человек, не забуду.

— Ладно, пойду я. Сейчас сюда спустится еще один человек, только не шумите, пожалуйста. Он и будет таскать отсюда землю, вынутую тобой.

Слова усатого надзирателя вначале даже бросив Намаза в пот, потому что он подумал, уж не хотят ли пропустить к нему Насибу, но когда Усач сказал, что «он будет таскать землю, вынутую тобой», понял, что речь идет не о жене. Но все равно он весь подобрался в ожидании.

Послышались осторожные шаги, тихое недовольное бормотанье: «Да уж тут сам черт ногу сломит!..» Голос был знакомый, но Намаз никак не мог его сразу вспомнить. Ломкий какой-то, почти мальчишеский.

— Намаз-ака! — раздался свистящий шепот. — Намаз-ака, я это, ваш приемный брат Тухташ…

— Тухташбай! — Намаз порывисто подбежал к лестнице, нащупал руками Тухташа, боязливо спускавшегося по ступенькам, крепко прижал к груди. Мальчишка тоже обхватил его могучую шею руками, прильнул к нему своим небольшим тонким тельцем. Плечи его вздрагивали.

— Не плачь, братишка. Прошу тебя. Хоть в темноте да свиделись, живыми-здоровыми. Ты лучше расскажи, как очутился здесь. Ведь, клянусь аллахом, кого угодно ждал встретить, только не тебя.

— Так ведь я в полиции служу!

— Да что ты говоришь?!

— Ей-богу, если не верите, вот, пощупайте, стоячий воротник, на груди целый ряд железных пуговиц!.. — с некоторой даже гордостью стал рассказывать Тухташбай. — Они мне и жалованье платить обещали. Тридцать таньга в месяц. Но работа больно уж грязная… Всякий сор-мусор, конечно, ладно, но они и уборные чистить, а потом нечистоты вывозить заставляют… И еще… приходится носить эти самые… не помню, как называются по-ихнему… за больными, которые сами не могут сходить по нужде, все приходится выносить… Такие есть узники, ака, вы не представляете! Одни высохли как щепки, а другие распухли как бочки… Я им помогаю подойти к этой самой штуке… да вспомнил! — параша называется, справлять нужду. Ну ладно, тут интересного мало. Поговорим о деле. Ту землю, что вы нароете в подземном ходу, буду выносить я. Кстати, Хайитбай тоже здесь, — с мальчишеской непосредственностью перескочил Тухташбай с «дела», о котором принялся говорить, на другое. — Только его надо немного приструнить. Со стражниками взял привычку в карты играть. Я ему говорю: «Зачем ты это делаешь?» — а он: «Не твое дело, — говорит. — Нам нужны деньги, много денег, чтобы помочь Намазу-ака». Он на ишак-арбе ездит. Землю, которую я буду выносить от вас, он повезет на своей арбе из тюрьмы. Не бойтесь, ни у кого это не вызовет подозрения. Дядя Петр велел во дворе новую уборную копать, хотя еще и старая вполне годилась. Это он специально сделал, чтобы было, какую землю вывозить.

— Какие новости на воле? — успел вставить Намаз в безумолчную трескотню мальчишки.

— Э, и не спрашивайте, ака. На воле все так и ходит ходуном. На днях из Каттакургана на нескольких арбах люди приезжали. Остановились у полицейского управления и давай шуметь. Покажи нам Намаза, говорят, не покажешь, значит, вы убили его без суда и следствия. Уж к ним и начальник выходил, объяснял, что чушь все это, велел всем расходиться, а они ни в какую, уперлись, что твой осел, и все требуют вас показать. Тогда начальник велел жандармам стрелять, те выстрелили, правда, в воздух, но люди, конечно, испугались, начали разбегаться. Нескольких из них схватили, теперь и они здесь, в «Приюте прокаженных» находятся.

— Кого схватили, не знаешь?

— Нет, — вздохнул с сожалением Тухташбай. — У меня ведь никаких знакомых в Каттакургане… Если нужно, я постараюсь узнать, — после небольшой паузы Тухташбай продолжал: — Что я хочу вам сказать, Намаз-ака, Насиба-апа после смерти ребеночка какая-то такая стала, знаете… Не смеется, не разговаривает, все смотрит в одну точку, все смотрит… Мы боимся, как бы…

— Разве ребенок умер? — прервал Намаз мальчишку задрожавшим голосом.

— А вы разве не знали? Всего полдня-то и жила ваша дочка… Насиба-апа и не видела почти… а вот переживает. Дивана-бобо вызывал самых лучших знахарей, изгоняющих духов, муллы молитвы читали… А она все такая же. Сергей-ака велел нам незаметно добавлять в ее пищу и чай какие-то пилюли, теперь она вроде чуток повеселела. Да, чуть не забыл: Улугой-апа специально для вас испекла лепешки с луком и шкварками, просила передать вам, если удастся. Сегодня я так спешил, когда узнал, что смогу вас увидеть, забыл их взять с собой. В следующий раз обязательно принесу. Ведь такие лепешки не черствеют! Хорошо, Намаз-ака?