Осматривая в бинокль с чердака маслозавода прилегающую местность, Бурцев заметил, что на противоположной стороне, перед домами в два ряда были протянуты проволочные заграждения. В переулках виднелись железобетонные колпаки бункеров, прикрытые сверху соломой и хворостом. В глубине, за второй линией домов, должно быть, размещались артиллерийские батареи, так как вся дорога вдоль улицы была изрыта гусеницами тяжелых тягачей.

Улучив удобный момент, когда они с Пралыциковым остались вдвоем на наблюдательном пункте, Бурцев сказал:

— Насколько я знаю, командир дивизии, учитывая особенности сложившейся обстановки, имеет право внести некоторые коррективы в ранее разработанный план…

— О чем это ты? — настороженно спросил Пралыциков.

— Нельзя брать в лоб эти опорные пункты. Ты видишь, совсем открытая местность.

— Не такие брали в гражданскую, — резко возразил Пралыциков. — Ты что, забыл?

— Ничего я не забыл. И уверен, что деревни эти ты возьмешь. Но какой ценой?

— Война есть война, — уже едва сдерживая раздражение, ответил Пралыциков. — Волков бояться — в лес не ходить. Ты вот в тыл идешь, прямо в пекло. Там ведь тоже могут быть потери.

— Не потерь боюсь. Бессмысленных жертв. Будь моя воля, я обошел бы скрыто эти опорные пункты и, блокировав их, ударил по второй линии обороны. Во — первых, внезапность. Во — вторых, потом их будет легче взять… »

— Приказ уже отдан. Менять я ничего не намерен, — отрезал Пральщиков, давая понять, что разговор окончен. Он резко повернулся и стал осторожно спускаться по скрипучей чердачной лестнице.

Бурцев осуждающе посмотрел ему вслед.

2.

Последние дни декабря были тихими и морозными. По ночам над заснеженными равнинами низко плыла луна, в ее тусклом свете на полях были отчетливо видны обледеневшие стебли нескошенной пшеницы, покрытые густым мохнатым инеем. Стоило дотронуться до них сапогом, как иней тотчас осыпался синими искорками. Выпрямившиеся стебли сиротливо кивали тугими колосьями, и на белый рыхлый снег падали темные зерна.

Голубев, остановившись у края оврага, подозвал к себе проводника — партизана деда Наума — угрюмого, с жидкой рыжеватой бородкой старика, — и пальцем указал на видневшуюся впереди дорогу:

— В Кузьминки ведет?

— Так точно, — кивнул головой дед. — Это, стал быть, Ольшанский большак. А нам надобно правее взять, оврагом. А то, неровен час, машину там встренем, не то обоз. Полями оно надежней. Немец‑то, он теперя в хатах сидит, к теплу привыкший…

Голубев подал сигнал лежавшим в хлебах разведчикам и первым осторожно спустился в овраг. На дне было тихо. Расстегнул ворот и почувствовал, как по всему телу раздалась усталость. Всю ночь он со своими разведчиками шел впереди батальона, прокладывая путь по заснеженным степным оврагам, неСкошенным хлебам, притихшим рощицам, обходя стороной населенные пункты. В первые часы он держал в кармане взведенную гранату, ожидая в любую минуту услышать лающий немецкий оклик. Потом постепенно привык к мысли, что в зимнее время противник действительно не выставляет полевые дозоры, и шел уже увереннее, изредка сверяя маршрут по карте и компасу. И вот впереди, на опушке леса, показался хутор, вблизи которого они должны остановиться на дневку.

Ожидая, когда подтянется батальон, Голубев решил сделать короткий привал. Стянув перчатку, он укрылся с го

ловой маскхалатом, чтобы прикурить папиросу, но в это время услышал голос сержанта Шегурова.

— Товарищ лейтенант, там, в хлебах, наши.

— Какие наши? — насторожился Голубев.

— Убитые. С осени, должно быть, лежат.

Голубев выбрался из оврага и вместе с сержантом пошел к черневшим слева хлебам. Миновав густые заросли пшеницы, тянувшиеся вдоль обочины дороги, он увидел впереди изрытое воронками поле, посреди которого, словно длинношеяя птица, уронив клюв на землю, стояла запорошенная снегом зенитная пушка. Вокруг в беспорядке валялись стреляные гильзы, разбитые снарядные ящики, обгоревший остов автомашины. И тут же рядом по всему полю виднелись небольшие заснеженные холмики. Из‑под снега чернели задубевшие от мороза шинели, потрескавшиеся кирзовые сапоги, пробитые осколками каски.

Голубев подошел к ближайшему холмику, разгреб снег и отпрянул. На него глянули безжизненные остекленевшие глаза солдата с едва заметными светлыми усиками над верхней губой и большими, по — мальчпшески оттопыренными ушами. Левая рука убитого была подвернута под голову, будто он прилег отдохнуть после трудного перехода. В правой сжимал гранату, которую так и не успел бросить. Осторожно высвободив ее из окостеневших пальцев, Голубев вынул покрывшийся зеленоватой окисью запал, отбросил в сторону. Встав на колени, лейтенант расстегнул нагрудный карман обгоревшей около воротника гимнастерки и достал оттуда смерзшуюся, всю в крови красноармейскую книжку. Он так и не мог ее раскрыть, чтобы прочитать фамилию. Подержав на ладони, завернул ее в платок и положил в карман.

— Господи, — услышал он голос деда Наума, который стоял рядом с ним, держа в руке свою скомканную заячью шапку. — До чего же они молодые. Уж лучше бы нас, стариков…

Собрав документы убитых, Голу бев сложил их в простреленную каску и отдал связному, приказав передать комбату. Подойдя к зенитке, он сгреб со ствола колючий рассыпчатый снег и стал жадно хватать его потрескавшимися от ветра губами. Заметив, что связной с каской продолжает стоять рядом, он строго взглянул на него сузившимися глазами и, сам не узнавая своего срывающегося голоса, озлобленно крикнул:

— Почему стоите? Выполняйте.

Связной вздрогнул и побежал в ту сторону, откуда должен был подойти батальон.

…В село первыми вошли разведчики. Был ранний предрассветный час. В заснеженных клунях только что прокричали петухи.

Дед Наум и Голубев огородами пробрались к крайней хате и, прислушиваясь, замерли у окопа. Не заметив ничего подозрительного, проводник тихонько постучал в раму. Через минуту в сенях послышались чьи‑то шаги и хриплый старушечий голос робко спросил:

— Кто там?

— Свои, Матрена, открой. Это я, Наумка.

Дверь приоткрылась. Голубев увидел хилую, с распущенными волосами старуху, испуганно смотревшую на них с порога.

— Немцы есть на хуторе? — спросил дед Наум.

— Вроде бы нету. Вчерась приезжали к старосте, да, кажись, уехали.

— Так он не сдох еще? — сердито'сплюнул дед. — Сколько людей невинных погубил. Даже внучку председателеву и ту пытал. Все партизанов шукает.

Дед Наум и Голубев осторожно, от хаты к хате, прошли на противоположную окраину села и, убедившись, что вокруг все спокойно, свернули к дому старосты. Дом стоял почти над самым обрывом, окруженный высокими тополями,

— старый, с резными наличниками и массивными дубовыми ставнями. У ворот виднелись свежие губчатые следы от колес автомашины.

Подтянувшись на руках, Голубев заглянул через забор. Во дворе раздался захлебывающийся лай волкодава. Медлить было нельзя. Подав сигнал разведчикам окружить дом, Голубев прикладом постучал в окно.

— Кто там? — послышался глухой голос.

— Свои, Макар, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил дед Наум, — из комендатуры к вам пожаловать

За окном долго молчали. Затем скрипнула приступка, и во дворе послышались грузные шаги. Открыв калитку, староста на всякий случай выставил вперед дуло карабина и еще раз спросил:

— Кто такие?

Стоявший рядом Голубев ударом автомата выбил из его рук карабин, и староста, поняв в чем дело, упал на колени. Его бугристое иссиня — красное лицо перекосилось от испуга.

— Вот мы и свиделись, — сказал дед Наум, вплотную приближаясь к нему. — Выльются тебе, гадюка, сиротские слезы…

— Да за что же? Разве я сам? По принуждению все… Была бы моя воля…

— Хватит! — прервал его Голубев. — Потом объяснишь.

Пошли.

Макар, опираясь дрожащими руками о грязный, перемешанный с навозом снег, тяжело поднялся и покорно заковылял по заснеженной улице. Краем глаза поймав ненавидящий взгляд Наума, он понял, что пощады ему не будет. И, как это часто бывает, ему вдруг припомнились высохшие руки председателевой внучки Марийки, которую он целую неделю без воды и без хлеба держал в сыром подвале. После ее смерти он несколько ночей не мог избавиться от надрывного детского крика. И вот сейчас, с трудом передвигая онемевшие от страха ноги, он вновь услышал этот раздирающий душу вопль.