ТРУБАЧ Ковыли, ковыли… И дороги в пыли. И летят в ковылях эскадроны вдали. Скачут к счастью бойцы. И клинки их остры. А ночами горят золотые костры. И горят два костра, два костра по ночам в двух огромных, в двух синих глазах трубача. Что он видел в семнадцать мальчишеских лет? Видел алый закат, видел синий рассвет. Перекоп да Сиваш, речку Дон да Ростов, да вот это горячее пламя костров, да девчонку, что пулей убили в селе. Вот и все, что он видел на этой земле. От костра поутру разлетится зола. Может, завтра его самого из седла выбьет жаркий, свинец. И настанет конец. Все свинцу безразлично. На то и свинец. И с горячей кровавою струйкой на лбу он прошепчет: — Трубу… подберите трубу… Но промчатся товарищи в сизом дыму. Только конь одинокий вернется к нему. Будет тихо вокруг. Будет облако плыть. Будет ласковый ветер вихры шевелить. Да труба будет ярко на солнце гореть. И хотела б запеть, да не сможет запеть. Но пока еще жив он. И жив его конь. И обнявши коня, он глядит на огонь. И взлетают, и мечутся искры в кострах. И горят два костра в его синих глазах. И гряду щее счастье мерцает вдали. И склоняются в лу нной дали ковыли. ДОЖДИСЬ, РОДНАЯ О чем глаза твои молчат? О чем сирены мне кричат? Дымится дальняя дорога. Срывает с отчего порога. Туда, где горько — солона взлетает до небес волна. Туда, туда зовет война. Веди меня, война святая! Судьба десантная, крутая. По тысяче морских путей навстречу тысяче смертей. Утрами, глядя сквозь туманы, скажи, о чем грустишь ты, мама? Меж Севастопольских руин о Родине поет твой сын. И видит он в далеком доме печаль в глазах твоих бездонных, страданье горестной любви. Дождись, родная, Доживи. Я возвращусь однажды утром, когда в саду туманно, смутно, когда калитка заперта. Роса прохладна и чиста… … Смерть по пятам идет за нами. Но я шепчу, идя сквозь пламя, губами в соли и крови: — Дождись, родная, Доживи. ТЕЛЕФОН Я не забуду никогда того веселого солдата. Тогда над ним еще не встал до неба обелиск. В освобожденном городке солдат звонил из автомата. Монета падала, звеня. Скрипел, вращаясь, диск. Как уцелел тот телефон, я до сих пор не понимаю. Меж выбитых трамвайных рельс, среди столбов кривых в фанерной будке без стекла гудела трубка, вызывая того, кого уже давно, быть может, нет в живых. Он в трубку дул, кричал «Алло?!» Потом опять бросал монету. И снова номер набирал. И снова в трубку дул. Потом он сам себе сказал: — А, черт! Наверно, дома нету. — Повесил трубку и пошел. И за угол свернул. А я стоял среди руин, где пронеслись лихие беды. И как на чудо я глядел на этот автомат. И я запомнил навсегда и улицу, и будку эту, и цифры номера того, что набирал солдат. Еще над городком свистя, по черным стенам били пули. И штукатурку осыпал пустой разбитый дом. Солдату в будке бы стоять и звать кого‑то, в трубку дуя. Но за угол свернул солдат И рухнул за углом. …Давно отстроен городок. В нем свежесть гроз и крон зеленых. И стаи белых голубей над крышами парят. Трамваи красные звенят. Девчонки в будках телефонных о чем‑то, весело смеясь, с парнями говорят. В стекло монеткой постучу. Войду. Закрою плотно двери. И цифры наберу. Их — пять у номера того. Как на другом конце земли, поднимут трубку и ответят: — Алло… А после помолчат и спросят: — Вам кого?.. |
