1

Лошадям на войне, как и людям, снятся мирные сны.

И почему‑то непременно снится утро, теплое, без- ветреное, с петушиным пением по всему селу, с тонким дынным ломтиком месяца и необъяснимо милой, сулящей все радости жизни, голубовато — розовой звездой над лугом. Небо

— как родниковая вода, воздух в аромате росных трав — так и подмывает вскрикнуть от счастья. Кони ржут в нетерпении, топают, суетятся, бегают вдоль ограды, норовят выскочить за нее. И тут как тут никогда не запаздывающий к этой минуте старший колхозный конюх — седобородый, рослый, кривоногий от постоянной верховой езды, в сапогах, плаще и папахе, ношеных — переношеных, пропахший всеми лошадиными запахами, — раскрывает дощатые ворогца. Лошади заторопились, но каждая, прежде чем выбежать на волю, приостанавливается возле кошоха, круто ломая набок шею: а нет ли у него чего в руке или в кармане — бывает, то хлебом побалует, то сахаром, а то насыплет зерна в кубанку и поднесет иному счастливцу. Он показывает пустые руки: дескать, нечего дать, а они не верят, тянутся мордами к папахе и карманам, а одна — молоденькая, самая ласковая, Гнедуха — даже под полу плаща забралась, развеселив хозяина.

— От плутня так плутня! И тут унюхала… Тогда бери, твое! — Конюх подносит ладонь к ее губам, та захрумкала, и

хлебом от нее сладко потянуло: видать, ржаной сухарик Гнедухе достался. У всех разгорелись глаза, раздулись ноздри: а мне? А мне? Но конюх машет рукой — значит, у него больше ничего нет.

И помчались! Ветер в ушах свистит, по гулкому выгону дробно грохочут копыта, эхо отскакивает от домов, от могучих ветел, на которых разбуженные скачущим табуном встревоженно кричат грачи. Озорно покусывая йруг друга, взвизгивая, кони во весь мах пускаются под горку и, остановив бег у речки, разбредаются по глинистому плесу — каждому находится местечко по нраву, — бьют по воде копытом, проверяя, не лед ли это, не стекло ли, принимаются медленно тянуть сквозь зубы прохладную влагу. Самое излюбленное — войти в воду по колени, по грудь, поглубже, припасть к струе, что посвежее, еще никем не замутненной. И видятся тогда сразу два табуна: один с берега пьет, другой, точно такой же, только вверх ногами, снизу, из глубины реки. А какой‑то конь — золотистой масти, кареглазый, с черной челкой и белым полумесяцем на лбу, с тонкими трепетными ноздрями, — поднимаясь со дна, пьет с тобой губы в губы, и ты не боишься его, потому что, как и ты к нему, он настроен к тебе миролюбиво. Но вот он чем‑то не понравился, бьешь его передними ногами и, весь в брызгах, прочь из реки. Уходят с водопоя и все твои собратья, серые, рыжие, чубарые, вороные. Теперь можно и поваляться, и порезвиться в охотку, и попастись, уткнувшись носом в душистое разнотравье, пока не придут, звеня удочками, люди…

Еще в мирное время, хоть и берегли в колхозе породистых лошадей, довелось узнать золотисто — гнедому дончаку, что жизнь — это не только свежая травка на лугу. В страдную пору запрягали его и в телегу, и в плуг. Таскал он и бороны, и лобогрейку. Даже радостно, если не дождь, не слякоть, быть с людьми в одной работе. Особо любил дончак сенокосную пору, жатву, когда небо звенит от жаворонков, вокруг веселый гомон и смех. Не работа, а праздник! Всегда так: если хорошо человеку, то хорошо и конго. Все разрешал — и обратать, и хомут надеть, и запрячь в оглобли, а сесть на себя дозволял только старшему кошоху. Старшой — бывалый кавалерист, приятно каждое его слово, каждое прикосновение, и, когда он выносит седло, дрожь берет от нетерпения принять ог него повод и помчаться. Он — свой, ему, одинокому, кони — как родная семья, достается им любовь от

него безраздельная, ни на кого другого не растраченная. Они

— его жизнь, его настоящее и его прошлое. Недаром он, тем самым выражая свои симпатии или антипатии, а также по достоинству оценивая стать, наделил своих подшефных именами полководцев — об одних он только слышал, под началом других сам рубился в гражданскую с беляками, не забыл и тех, от кого защищал Советскую власть. Никто бы не подумал, что этот человек способен с кем‑то из своих питомцев обойтись сурово. Но пришел день, когда от Старшого досталось именно дончаку. Торопливо оседлав его, как самого резвого из всего табуна, и нещадно пришпоривая каблуками, он наметом погнал по полям, от одного бригадного стана к другому, хрипло оповещая односельчан: «Война… Война… Война…» Мужчины каменели, удрученные, женщины, тоскливо вскрикнув, заходились в плаче, и тревожно ржали в упряжи крестьянские кони, чуя беду и зная по опыту, что если она пришла к людям, то и лошадей не минует, и еще не известно, кому больше предстоит испить страдания — человеку или коню…

Не успели снарядить в солдаты мужиков, как заявилась комиссия по мобилизации лошадей. Чужие люди во главе с военным разместились за установленным перед воротами колхозной конюшни столиком, и Старшой подводил к ним поодиночке своих подшефных. Начал с плохоньких и, видать не без умысла, с беспородных и старых кобыл: их одну за другой браковали. Возмущались:

— Хитер ты, дедок! Подсовываешь одров…

Затем он выставил жеребых и с нескрываемой радостью, исполняя приказание, уводил их обратно.

Записали несколько молодых кобылок. Гнедуха особенно приглянулась:

— Хороша! Ишь, как поглядывает лукаво! А походочка — не у всякой дамы такая!.. А что ж ты, дед, имечком ее не наделил?

— Виноват!..

Военный раскрыл толстую книгу — том энциклопедии, взятый для такого случая из колхозной библиотеки, — сказал писарю:

— Назовем ее — Вега…

Подошла очередь выводить жеребцов. Колченогого Деникина и кривого Батьку Махно забраковали. Македонский и Чингисхан сгодились в обоз второго разряда. А

любимчики Старшого — все пошли в кавалерию. Только имена их громкие заменили, пожурив деда: ишь, до чего додумался — имена славных наших маршалов пустил на лошадиные клички. А имя золотистого дончака, тоже маршальское, но с недавних пор опальное — Тухачевский — и вовсе сочли крамольным. Военный опять заглянул в толстую книгу:

— Назовем дончака — Вектор… Прекрасный конь, да жаль, кажется, не совсем чистопородный.

— Отец у него полукровок, — сказал Старшой и потупился. — Виноват, недоглядел…

Конь, слушая попреки военного, прикладывал уши, сердился: разве он виноват, что его родители полюбили друт друга.

Замыкающим был серый в яблоках, щеголеватый конь, возивший председателя колхоза, — Бонапарт. На пего только полюбовались и отправили обратно: значит, как бегал он в дрожках, так и будет в них бегать.

Молодняк не потребовался. Как и у людей, старый да малый, больной, калечный да отмеченный печатью баловня судьбы оставались дома, а самым здоровым и работящим (известно, запрягают ту лошадь, которая везет), самому цвету выпала дорога на войну, где коня, как и человека, ждали непосильные тяготы и на каждом шагу подкарауливала злая пуля.

Когда угоняли, золотистый дончак расслышал среди голосов, долетающих из конюшни, печальный голос своей старой матери и ответил долгим, дрожащим от нахлынувшей тоски ржанием. На время они простились или навсегда, кто знает…

Потом боевое крещение. И началось! Кавалерийская часть, где Вектор с гремя другими лошадьми ходил в пулеметной тачанке, откатывалась и откатывалась, теснимая танками врага. Лязг железа преследовал неотступно — казалось, даже когда все вокруг замолкало, и тогда он еще стоял в ушах. Снаряды с душераздирающим свистом летели в догонку и рвались, вскидывая комья земли. Снизу огонь, сверху пулеметная трескотня и рев мотора — все норовит прибить, пронзить, живьем вогнать тебя в землю, испепелить, тут уже и не знаешь, чего в первую очередь бояться и как спасать свою жизнь.

Мчались по голой, выжженной солнцем равнине, и вдруг на горизонте стала вырастать синяя стена, дорога оборвалась, и сквозь непрекращающийся грохот до слуха долетел мерный плеск из‑под откоса. Вода! Никогда в жизни Вектор не видел так много воды. Слева и справа не было ей ни конца ни края, и. лишь впереди сквозь сизую дымку золотилась в лучах вечернего солнца полоска земли. И по всему пространству в столбах поднимаемой взрывами воды плыли туда катера, тральщики, мотоботы, рыбацкие лодки. От причала отходили все новые суда, заполненные людьми.