В блиндаж к командиру полка мы с Кулаковым вошли, когда уже стало светать. Я доложил о выполнении задания. Полковник обнял Кулакова, потом усадил его и долго рассматривал — заросшего, оборванного, почерневшего от двухнедельного пребывания на морозе.

— Ну ничего, теперь все позади, — стал успокаивать его полковник, видя, как Кулаков напрягся, сдерживая слезы. — В медсанбат всех, на отдых и на лечение… Какие потери у тебя, Гаевой?

— Двое раненых, легко. Один пропал при возвращении. Может еще выберется из болота. Среди тех, кого вывели, тоже двое раненых. Старший адъютант батальона Анфимов скончался в дороге.

В блиндаж зашел Гребенщиков.

— Как у тебя с потерями? — спросил командир полка.

— Убит один, трое раненых.

Полковник долго молчал, прохаживаясь по просторному блиндажу. Мы стояли и ждали. Наконец последовала команда:

— Всем отдыхать!

— Товарищ полковшгк, — сказал я, — разрешите всю провизию, что мы брали с собою, раздать личному составу группы. Люди промокли, намерзлись, устали.

— Раздавай, раздавай.

— Спирт тоже в целости, — намекнул я осторожно.

— Вот видишь, — повернулся полковник к Гребенщикову, — и спирт цел. Разрешаю…

Кулаков остался в блиндаже, а мы с Гребенщиковым направились в землянку разведчиков. Раздали всем сало и хлеб, разлили по кружкам спирт. Самому мне не хотелось ни есть, ни пить, но Гребенщиков уговорил поддержать компанию.

— Потеряли больше, чем вывели, — подвел он итог, старательно готовя мне и себе по бутерброду.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, кроме того, что сказано.

— Неужто забыл святой наш закон: сам погибай, а товарища выручай!

— Помню.

— Даже если бы там оставался только один человек, и то мы обязаны были бы спасать его. Мы же в Красной Армии служим.

— Все правильно. Я бы тебя взял в полковую разведку, если бы у нас имелась должность комиссара… Давай с окончанием дела…

Гребенщиков держал в одной руке кружку со спиртом, в другой — кусок черного хлеба с салом. Выпил одним глотком. Я последовал его примеру, но у меня не получилось так, как у него.

— Не годишься в разведку, — заключил Гребенщиков.

17

Нежданно — негаданно прибыло пополнение. По приказанию начальника штаба я отправился в ближайшую деревню, где размещалась часть служб дивизии, принимать маршевую роту.

Командир роты старший лейтенант Шварцев выстроил тридца ть семь человек и доложил мне по всем правилам, что рота поступает в распоряжение нашего полка. Шварцеву было лет тридцать пять. У него холеное круглое лицо с пижонскими усиками, хорошо подогнанная форма и новенькое снаряжение.

В строю преобладали бывалые солдаты, возвращавшиеся из госпиталей после ранения. Они стояли молча, со спокойными лицами. Для них здесь не было ничего нового. Все знали, все видели.

Совсем иначе держались те несколько человек, которые впервые попали в маршевую роту. Я заметил их настороженность. Они прислушивались к глухому громыханию артиллерии на переднем крае, в пяти — шести километрах отсюда.

Мое внимание привлек парнишка, стоявший последним на левом фланге. Шинель была у него до пят, шапка, надвинутая на лоб, почти закрывала глаза. Ростом он — с нашего «сына полка». Но тому только четырнадцать, и выглядит он лихим фронтовиком, даже награжден медалью «За отвагу», а этот напоминал нахохлившегося воробышка.

— Сколько лет? — спросил я.

— Девятнадцать.

— Фамилия?

— Шипиленко…

Не желая конфузить левофлангового, я отошел, обратился ко всей роте:»

— Кто служил в нашей дивизии?

— Никто, — ответил за всех Шварцев.

Он все время ходил со мною перед строем и то вкрадчивым шепотком, то вслух характеризовал бойцов. Эти характеристики пригодились бы, может быть, командирам рот, под началом которых вновь прибывшие бойцы будут воевать. Мне по моей должности словоизлияния Шварцева были ни к чему. Да я еще, грешным делом, считал, что боец по — настоящему раскрывается только под огнем, никакие словесные характеристики не в состоянии отразить то, что в нем спрятано где‑то глубоко и может проявиться только в таком концентрированном проявителе, каким является бой.

Под вкрадчивое воркование Шварцева неожиданно пришла мысль: не попросить ли представителя штаба дивизии, который стоял туг же, направить командира маршевой роты в полк? Пусть он там доложит о своих людях. Если не их непосредственным начальникам, то хотя бы командиру полка.

Майор не то чтобы сразу одобрил мое предложение, но и не отверг его. Поинтересовался мнением Шварцева:

— Как, старший лейтенант?

Тот решительно запротестовал:

— Нет, нет!.. Спасибо за приглашение. В следующий раз обязательно воспользуюсь им. А сейчас, прошу поверить, у меня по горло дел в своем запасном полку. Моя задержка здесь повлечет за собой нарушение учебного процесса. У нас с этим строго. Мне приказано вернуться как можно быстрее.

Майор задумался. Шварцев заметил его нерешительность и пустил в ход еще один довод:

— К тому же во рту у меня все рассверлено. — Он приложил ладонь к щеке и болезненно сморщился. — Из‑за спешки с отъездом не успели залатать. Ни есть, ни пить не могу.

Если бы Шварцев этого не сказал, наверняка бы его отпустили. Но на фронте не принято жаловаться на зубную боль. Плаксивость Шварцева не поправилась майору, и ои отреагировал на нее хотя и вежливо, но достаточно твердо:

— Ничего, ничего… Побывайте в полку. Это пойдет на пользу учебному процессу. Командир полка, начальник штаба подскажут, на что следует обратить повышенное внимание при подготовке пополнения для действующей армии. Не пожалеете! Вернетесь в свой полк, будет о чем рассказать.

— Товарищ майор, — взмолился Шварцев, — я не могу! Понимаете, не могу задерживаться. К тому же зубы…

Майор, не дослушав его, подал мне руку, с подчеркнутой официальностью козырнул Шварцеву и удалился.

По дороге в полк старший лейтенант навязчиво убеждал меня, что он «только преподаватель», а командир из него «никакой». Мне это скоро надоело, и я уже ругал себя за то, что сам выбрал такого попутчика.

Наконец мы прибыли в расположение нашего штаба. Маршевая рота во главе со Шварцевым построилась в две шеренги у блиндажа командира полка. Я спустился в блиндаж доложить о прибытии пополнения.

— Всех в первый батальон, — распорядился полковник.

— Есть.

— Подожди. Сейчас выйду поговорить с людьми.

Пока полковник собирался, начальник штаба порылся в бумагах, лежавших на столе, и напомнил ему:

— Иван Васильевич, Гаевого надо бы поздравить с лейтенантом.

— Заслужил, поздравляю.

— Служу Советскому Союзу.

— Служи хорошенько.

Я не знал, как ответить, на эту его совсем не уставную реплику, и повернул приятную для меня беседу в другую сторону:

— Товарищ полковник, с маршевой ротой прибыл старший лейтенант Шварцев. Прошу принять его.

— Пусть зайдет.

Я позвал Шварцева. Полковник усадил его, стал расспрашивать о новостях в тылу. Поинтересовался биографией, довоенной профессией старшего лейтенанта. Тот без запинки отвечал на все вопросы, но был слишком многословен и временами забывал, что перед ним кадровый военный, на гимнастерке которого рядом с орденом Красного Знамени была медаль «XX лет РККА». Я заметил, как иногда морщнлся полковник.* И уж совсем его передернуло, когда Шварцев сказал:

— Меня уговорили, товарищ полковник, побывать в полку. Я согласился при условии, что засветло вернусь в штаб дивизии, а оттуда на попутных машинах — восвояси.

— Зачем же так торопиться? Оставайтесь у нас на стажировку. Побудете с месяц, а там и домой можно.

— Что вы, товарищ полковник! — привскочил Шварцев. — Мне приказано немедленно вернуться. Вы меня извините, но…

— Никаких «но», — резко прервал его полковник. — В целях приобретения боевого опыта оставляю вас на месяц командиром роты в первом батальоне. Вы же еще не были на передовой?

— Нет.

— А капитан Кислов, которого вы подмените, воюет с нюня сорок первого. Побывал в окружении. Нажил там язву желудка. Пусть полечится и отдохнет в медсанбате.