С Варничного шла лодка, а в ней — четыре казака и подпоручик.

Заичневский передал каторжнику мальчика, подскочил к офицеру:

— Нам нужна пустая лодка! Здесь все окоченели! А вы нам привезла своих дураков?!

Подпоручик хотел что-то крикнуть, но Заичневский шагнул к нему — голый, мокрый, страшный — и, наклонясь по-медвежьи, почти упираясь носом в нос, сказал тихим, страшным голосом, таким тихим и таким страшным, что подпоручик обомлел:

— Шинель снимай, холоп…

Подпоручик, как во сне, снял шинель. Смышленый молодой казак сказал ему:

— Так что, ваше благородие, дозвольте видеть — я их отгребу, и — мигом за вами, а то все же не поместимся…

Мальчиков закутали в шинель. Смышленый казак обнимал их, как тюк, предоставив весла Усачеву — греться. А на Варничном уже сбежался народ, горел костер, лежали кучей шубы и стоял с четвертью в руках сам акцизный надзиратель титулярный советник Михаил Евграфович господин Разгильдяев…

Циркуляры далекого начальства, писанные хладным почерком, ясным, как божий день, указывали, чего полагается и чего не полагается, но никак не указывали, как жить на свете, ибо жизнь, то есть обыденное бытие, и есть та самая несуразица, которая ищет себе местечка как раз между «полагается» и «не полагается».

Циркуляр, не допускающий ссыльных к занятиям в присутственных местах, не дозволял Петру Заичневскому служить в заводской конторе. Однако управитель заводов титулярный советник Герасим Фомич Некрасов, понимая, что, с одной стороны, никак не следует огорчать Циркуляр тем, что живешь на свете, с другой стороны — все-таки — жить. Для такой двойственности необходимы дельные люди. Герасим Фомич сделал каторжного как бы своим статс-секретарем.

Первым делом Петр Заичневский затеял переписку с иркутским начальством, в результате вежливых и весьма почтительных подсказок которому политическая преступница Юзефа Гродзинская переведена была в лазарет с употреблением на работах в числе лазаретной прислуги, поскольку весьма увеличилось число недужных. Доктор Митрофан Иванович объяснял это атмосферными явлениями Сибири, а Петр Заичневский подсказал Митрофану Ивановичу — не попробовать ли лечение минеральными рассольными ваннами?

Герасим Фомич отнюдь не был глуп, и Петр Григорьевич отнюдь не водил его за нос. Единственное, что требовалось в их отношениях, чтобы никак, никоим образом, даже наедине друг с другом, не подать виду, что действуют они не ради циркуляра, а просто ради бытия, состоящего не из пуговиц, погон, бумаг и артикулов, а из женщин, мужчин, хвори, тоски, надежд, боли и смерти. Кондрат (который вырвал ружье), оклемался первым, его взяли в кандалы, и надо было думать, как его спасать. И тут выручил Чемесов. Он явился к Соловарову в полицию:

— Александр Ефремович, я насчет этого каторжного.

— Он получит свое, — холодно сказал Соловаров.

— Александр Ефремович, — приложил пухлую руку к груди Чемесов, — у вас есть дети?

— Это к делу не относится.

— Не относится, пока они не тонут. А вот как ваши дети станут тонуть, чего, видит бог (перекрестился), я им не желаю, тогда вы и не то сделаете-с…

Солеваров молчал.

— Александр Ефремович…

— Каторжного этого все равно запорю! Разоружение конвойного…

— Да полноте! — торжественно встал Чемесов, — согласно высочайше утвержденному — высочайше утвержденному — указу от двадцать седьмого декабря восемьсот тридцать третьего года, из преступников, освобожденных по такому случаю от битья, производится назначение в палачи…

Содоваров усмехнулся:

— Где вы его выкопали, этот указ?

— Александр Ефремович, — миролюбиво заметил Чемесов, — слово, которое вы изволили употребить, не содержит в себе почтения к предмету, к коему вы…

— Вы хотите, чтобы я его сделал палачом? — перебил Соловаров, — так он ведь и сечь как следует не станет.

— А вам нужно, чтобы как следует?

— Хорошо… А до этого вашего Заичневского — не мытьем так катаньем доберусь! Чересчур смел. Оскорбление офицера!..

— Уверяю вас, сойдясь с ним короче, вы…

— Короче я сойдусь с ним, когда он у меня тут за стенкой окажется! Он в Тельму шляется! Я, думаете, не знаю? С проезжими каторжными раскатывает…

— Александр Ефремович, — так же дружелюбно сказал Чемесов, — побегом считается отсутствие до семи суток, а до Тельмы — четыре версты. У вас ведь имеется разъяснение господина генерал-губернатора?

— Да вам-то он кто? — не сдержался, вскрикнул Соловаров.

— Брат во Христе, — смиренно поклонился Чемесов. — Как и вам-с…

Хуже всего обошлось с Усачевым. Горячка не унималась долго и обернулась чахоткой.

Когда Заичневский уже расхаживал как ни в чем не бывало, будто и не хворал, в лазарет явился отец Малков.

Лекарь принял святого отца у себя в закутке. Лазарет являл собою лиственничный сруб саженей пять в длину, да и в ширину две сажени. Там стояли полати для простых арестантов и за загородкою — койки для ссыльных привилегированного сословия. Кроме того, был отделен угол для пани Юзефы и для самого Митрофана Ивановича.

Усачев вопросительно перевел тяжелые глаза на доктора: неужели конец? Почему-то только сейчас, увидав попа, поверил в возможность смерти. Даже тогда, в полку, приговоренный к смертной казни через расстреляние, не верил. А сейчас — вот она смерть пришла, в рясе, с медным крестом. Поп был и не поп, скорее — попик, невелик ростом, костляв, несыт, Усачев и не замечал его прежде.

— Исповедовать пришли, батюшка? — прохрипел он. — Извольте… Грехи мои в состатейном списке…

Хотел улыбнуться понасмешливее, не смог, силился не заплакать.

— Нет, сыне, — сказал священник, — я так… По-христиански…

Отец Малков посидел небольшое время молча, перекрестил недужного, удалился.

— Зачем он? — спросил Усачев через хрип. — Митрофан Иванович, буду жить или?..

— Мужайтесь, мужайтесь…

Лучше всех действовала на Усачева сестра милосердия пани Юзефа. Она умела (даже не умела, а как-то оно само собою у нее получалось) переходить от печали к веселью, как скакать на одной ножке в игре. И печаль ее и смех были беспечны. А между тем в зеленых ее глазах всегда теплело такое соучастие, что не верить ей было невозможно. Сейчас она вошла веселая:

— Месье Пьер Руж обштопал в карты пана ротмистра!

— Что же он будет есть? — улыбнулся Усачев, и эта улыбка придала пани Юзефе нового веселья: тяжелобольной улыбнулся!

— Кашку! — звонко рассмеялась пани Юзефа. — Пан поручник, кохання, вы улыбаетесь! Мадонна!

Явился сам месье Пьер Руж. Он стеснялся своего здоровья при больном приятеле. Усачев сказал:

— Петр… Приходил поп… Я поверил, что умираю… А потом эта Мадонна… И я не поверил… Мне сегодня легче говорить… Стало… После нее… Кого ты обштопал?..

— Приезжего! Прекрасный господин! Даже жалко стало! Все его порционные у меня ампоше (хлопнул себя по карману).

— Петр… Возможно, я все-таки умру…

— С чего ты взял?

— С того, что вдруг подумал о смерти…

— Но тебя ведь уже расстреливали!

— А подумал только сейчас… Когда поп… Я хочу знать, Петр… Я хочу спросить…

Заичневский пододвинул табурет, спросил шепотом:

— Что, товарищ?

Усачев положил на руку Заичневского легкую, желтую, синевато-прозрачную кисть:

— Если ты знаешь… Кто сочинил «Молодую Россию»? Чернышевский? Ты должен знать — ты статский, студент…

Заичневский приблизился к его лицу, обтянутому донельзя (косточка носа выпирала) тонкой, вот-вот прорвется, белой кожей с покрасневшими проваленными щеками:

— Не Чернышевский…

— Это хорошо, — шепнул Усачев, — это хорошо… Значит — он не один… Значит, нас много… Петр, я должен это знать, пока жив…

— Слушай, черт! — громыхнул Заичневский, — когда ты выкарабкаешься отсюда, я тебе точно скажу, кто! Хочешь?

— Если это возможно, — забеспокоился Усачев.

— Это возможно! Только живи, черт бы тебя подрал! Ты будешь здороветь за счет жандармского управления! Мы пошлем человека в Иркутск, и он привезет тебе птичьего молока (снова хлопнул себя по карману). Живи веселее!