— Кто это сочинил? — спросил генерал-губернатор, отнимая бумагу.

— Я полагаю, поэт… А что, ваше превосходительство, разве государь император так плох, что…

Генерал-губернатор предпочел не слышать сказанного:

— Вы хотите иметь дело с жандармским управлением, от которого я по мере своих сил пытаюсь вас избавить. Но вы слишком настойчивы, господин Заичневский! Кто это писал?

— Насколько я могу понять, — серьезно и даже сочувственно сказал Петр Григорьевич, — вирши подражательны, а литографщики неопытны.

— Разумеется, вы — опытнее!

— Не стану утверждать, но в свое время наши отписки выглядели иначе. Вероятно, игла…

— Господин ссыльнопоселенец, — выпрямился Горемыкин, — вы принуждаете меня поступить по закону. Ваши преступные юноши и девицы, — подчеркнул — и девицы, под вашим руководством слишком распоясались. Вы исчерпали мое терпение. Я объявляю вам это, как официальное лицо и как христианин. Наконец, я объявляю вам это, как лицо, имевшее несчастье симпатизировать вашей персоне. Остерегайтесь! Этот наш разговор — последний!

И изорвал листок в клочья.

Осенью девяносто четвертого года неожиданно скончался Александр Третий.

Из Ливадии приходили телеграммы о болезни государя, о молебствиях во здравие, ясно было, что никакой надежды там уже нет, скорее бы сообщили, что помер, и дело с концом.

Это был третий царь, которого пережил Петр Григорьевич.

Газеты империи должны были прилично оплакать августейшее успение.

Еще не пришла последняя телеграмма, а в «Восточном обозрении» уже обсуждались проекты передовой статьи, касающейся печального события.

Михаила Маркович Дубенский, будучи чиновником для особых поручений, предлагал изложить всероссийскую горечь верноподданно. Причину сего видел он в том, что редактор газеты Иван Иванович Попов все еще не утвержден в Санкт-Петербурге, и ради общего дела сохранения газеты в своих руках можно и покривить душою — все царствование было криводушным.

Проект Дубенского поддержал Свитыч.

— Отвяжутся, — сказал он, — отвяжутся и дадут писать потом…

— Потом в этой жизни не бывает, — возразил Петр Григорьевич. — Бывает — только сейчас!.. Да вот беда, ван Иванович… Вам хорошо: вы и редактор, вы и издатель… сами себя и посадите в кутузку, и закроете газету… Я же ведь — не себя, вас засажу своими проектами.

— Да подите вы к черту, господин якобинец! — закричал Попов, — жалостливый какой!

— Ну, уж коль вы так бесстрашны — извольте…

— Каково же ваше предложение?

— Предложение таково, господа: мы не вправе судить о царствовании, современниками коего являемся. Из скромности! Мы только отмечаем основные реформы, принятые в это царствование. А уж реформы таковы, что пальчики оближешь и сплюнешь…

Передовую статью напечатали так:

«20-го октября тяжелая весть о кончине Государя облетела всю Россию. Пройдет немало времени, прежде чем станет возможной всесторонняя и верная историческая оценка деятельности того Монарха, который 13 лет стоял во главе могущественной империи, ея именем говорил на советах Европы и своим словом не раз изменял те или другие устои государственной жизни многомиллионного народа. Нам, современникам, видевшим восшествие на престол покойного Монарха и теперь присутствующим при его безвременной кончине, можно не более как перечислить мероприятия, которыми ознаменовалась только что отошедшая в вечность 13-летняя полоса русской жизни».

Это было изящное определение царствования, политическая суть которого, по мнению Петра Григорьевича, сводилась вообще к двум словам: «Не рассуждать!»

Далее были названы «главнейшие мероприятия, которые навеки останутся соединенными с прошлым царствованием»: преобразование военных гимназий в кадетские корпуса, новый университетский устав, введение земских начальников, положение о земских и городовых учреждениях, о надзоре за фабрично-промышленными заведениями, переделы мирской земли — все эти мероприятия весьма походили на решетки и кандалы.

— Приличное кушанье на поминках, — сказал Петр Григорьевич, — теперь чего-нибудь на сладкое, пур бламанже…

— Строительство сибирской железной дороги, — сказал Попов.

Заичневский возразил:

— Но ведь это мероприятие — дельное…

— Ах, Петр Григорьевич, — сказал Иван Иванович, — в том соусе, который мы подаем, и дорога увидится приличной навозной мухой.

— Навознóй! — поправил Свитыч, — прежде всего в голову влетит казнокрадство на ней и связанное с не проникновение в Сибирь российского капитала.

— Западнороссийского, милсдарь! — рявкнул Заичневский, подражая генерал-губернатору. — Россия и здесь! Восточная Россия-с!

Он показал Горемыкина весьма похоже. Рассмеялись.

— Итак, — подвел итог Иван Иванович, — кладем дорогу…

С утра в редакции «Восточного обозрения» ликовала прибежавшие читатели:

— Господа, вы — герои! Теперь закроют газету! Дате вас обнять! Случится ли еще…

— Вы разверзли пропасть перед этой подлой и пошлой властью! Вы показали все ее ничтожество! Нет, господа, теперь не жаль, что газету арестуют!

— Бедный Иван Иванович! Теперь уж его никак не утвердят редактором. Но каково мужество! Я горжусь тем, что имел счастье пожимать его руку.

Петр Григорьевич всегда поражался странной черти хороших, умных, смелых людей — громогласно обнажать перед начальством то, что начальство, может быть, и не заметило бы. А и заметило бы, так пропустило, делая вид, что не замечает (ведь и в начальниках ходили люди, и не все они были глупцы). Но суетное хвастливо-опасливое, чуть ли не сладостное ликование вокруг острой мысли, талантливого слова — напечатанного ли, ненапечатанного — настораживало начальство сверх меры, сверх того предела, который оно, начальство, полагало для себя приличным. Ничто так не помогало начальству изводить крамолу, как настырное рвение крамольников.

Редактор «Восточного обозрения» Иван Иванович Попов кликнут был с утра в Белый дом к генерал-губернатору «на распеканцию».

Горемыкин встретил Попова нетерпеливо, даже дверь перед ним распахнул:

— Кто вы такой?! Что вам здесь нужно?! Подавайте свое прошение по почте! Я вам не фельдъегерь!

Генерал-губернаторские шары катились из раскрытой двери вниз, подпрыгивая на лестнице. Митрич, вязавший свой неизменный гарусный чулок, поддувал в дремучие свои усы, будто остужал горячее. И, странно, там, наверху его превосходительство мало-помалу остужался.

Александр Дмитриевич сорвал со стола свежий нумер и размахивал им перед Иваном Ивановичем, как боевым штандартом:

— Это не статья! Это плевок в гроб великого монарха! У вас там — гнездо каторжников, которое разорить ничего не стоит! Мое снисхождение к вам — преступление перед троном!

Горемыкин швырнул газету на паркет (опустилась по-птичьи), ступил на нее, шагнул к окну и скрестил на груди руки (Наполеон), став спиною к Попову. Иван Иванович выждал, соблюл паузу и приличным голосом сказал:

— Ваше превосходительство, мы не могли дать надлежащую характеристику прошедшему царствованию. Она бы не была цензурной. (Горемыкин хмыкнул и слегка, на четверть, повернулся от окна, не разнимая рук.) Если бы мы ничего не сообщили о кончине государя — это была бы недостойная демонстрация. (Горемыкин медленно разнял руки.) К политике Александра Третьего мы, мы все (подчеркнул, пристально вглядываясь в Горемыкина), мы все относимся отрицательно, быть может, сейчас в Петербурге ее пересматривают.

Горемыкин повернулся к Попову, как бы желая спросить «неужели» и получить утвердительный ответ.

— Всё? — резко спросил генерал-губернатор, как рявкнул. — Пересматривают… — И — тише. — Откуда вам знать, что там пересматривают? Ступайте…

Попова увидели из окна. Он, подняв шляпу с нарочитой торжественностью, не переходил — пересекал Большую, засыпанную почерневшими после первой, еще но стаявшей крупы листьями. Небо над Белым домом голубело морозно, чисто и весело.