— Потапову[10] было доподлинно известно, кто сочинил эту прокламацию, — заявил Гиляровский.

— Да почему же он не расправился за нее? Ну, скажем, с автором?

Дядя Гиляй рассмеялся!

— А зачем? Жандармы ведь тоже — люди!.. Они уже устекли Чернышевского!.. Зачем сытому чиновнику брать на себя еще какой-то мифический центральный комитет? А вдруг царь велит — найти?

— Откуда вы все это знаете? — удивился Заичневский, — Вам же тогда было… Сколько вам было тогда?

— Да лет двенадцать. Но не в том дело, это я потом разыскал.

— Для чего?

— А шут меня знает!

Лука Семенович безбоязненно поселил молочного братца у себя на Якиманке.

— А что, Лука Семенов, — спросил Петр Григорьевич, — не сходить ли нам с тобою на сходку? Сойдутся высокоумные господа, почешем языки, авось и царя свергнем заодно.

Лука Семенович сидел на жестком табурете с прорезной (цветок и листочки) спинкой у себя в кабинете, где стояли и мягкие кресла.

Служили Луке Семеновичу гостиновские, бывшие крепостные Заичневских, кучер Трифон (ему уж было как бы не под семьдесят), стряпуха Дарья (ее Петр Григорьевич помнил девчонкой) и камердинер Прохор — одногодок. Прохор этот, женатый на Дарье, называл своего хозяина уклончиво «Лука Семеныч» — не мог именовать барином.

— Царя свергать покудова не надо, — серьезно сказал Лука Семенович, когда Прохор, принеся на серебряном подносе кофий, удалился.

— Что так?

— Покуда не надо, — повторил Коршунов, — а на сходку почему не сходить? Небось, к Василию Яковлевичу?

На Кузнецком мосту в маленький сводчатый подвал «Венеция» забегали случайные прохожие толкучего, магазинного, модного, торгового Кузнецкого моста, а поздним вечером хозяин «Венеции» Василий Яковлевич отпускал двух парнишек-половых, рябую бабу-судомойку, тощего не по своему занятию повара — отставного солдата с медалью за Плевну, опускал штору, отпирал черный ход со двора и служил сам. Потому что поздним вечером путаными московскими дворами к Василию Яковлевичу в «Венецию» приходили господа, коим было вовсе ни к чему напоминать полиции о том, что они пребывают в Москве.

Василий Яковлевич трепетал перед своими посетителями, признавая за ними особенные стати героев, крамольников, мудрецов. Всякое слово, сказанное в его заведении, воспринималось им как возвещенное. Закуска подавалась скромная, вино бывало некрепкое, иногда Ланинское шампанское, над которым все почему-то потешались, однако пили на здоровье.

Явление Луки Семеновича было воспринято Василием Яковлевичем с некоторым смущением: кто не знал Коршунова? Что же это происходит в России, если купец второй гильдии вдруг появляется в заведении, где всякого ночного гостя можно брать в часть не задумываясь. Однако Василий Яковлевич ощутил также и приятность: честь все-таки. Лука Семенович осмотрел сводчатый потолок (купеческая привычка — глядеть на знакомые предметы так, будто видит впервые), пожал руку хозяину, не замечая никого, хотя в помещении было уже накурено, как в черной избе, керосиновые лампы окружились дымными радугами.

Должно быть, Петра Григорьевича ждали.

— А мы уж думали — беда! — радостно подскочил к нему маленький верткий человечек, бритый по-актерски, да еще в клетчатой визитке, как из спектакля какого-то.

Разговор за столом прервался, и вдруг все — и огромный бородач в центре стола, и усатый широколицый молодой хитрец (по глазам видно), и остальные зашумели:

— Что с вами, Заичневский? Мы уж думали…

Василий Яковлевич стоял у двери, лучился счастьем, смотрел, как на родичей, сто лет пропадавших и вдруг, слава тебе господи, явившихся.

— Господа, — сказал Петр Григорьевич, — позвольте — моего друга, благодетеля, Луку Семеновича… Надеюсь, с его помощью я разобью в щепки вашу наивную безграмотную народническую чепуху!

Лука Семенович знал сызмальства выходки своего молочного братца. Однако выходка эта не оскорбила никого, а развеселила. Они сели к столу.

— Вот это и есть ваш промышленник? — спросил бородач.

«На смотрины привел, что ли?» — подумал Лука Семенович и незаметно кивнул Василию Яковлевичу: чего-нибудь этакого для того-сего. Василий Яковлевич исчез и сразу явился с подносом, а на нем — ведерко, а в ведерке — сама «мадам Клико».

— Не выскочила ли мадам за Ланина? — вскрикнул актер.

— Вот и скажите нам, господин промышленник, — не отставал бородач, — покровительствует вам правительство или не покровительствует?

Лука Семенович не любил пустых вопросов. Освоившись в компании, куда его завлек для чего-то (суетно подумал — не предъявить ли знакомство?) молочный братец, Лука Семенович сказал благодушно:

— А как же! Ежели на лапу положить — отчего же не покровительствовать.

— Оставьте, Лука Семенович! — закричал бородач. — Не до шуток! Факты! Факты! Русская буржуазия не имеет причин быть недовольной самодержавной властью.

— А мы премного довольны, — сказал Коршунов и тотчас серьезно, — господа, для вас это разговоры, беседы, а для дела тут все не так…

— А как?

— А так. Видали, как вороны цыплят клюют? Вот вам и ответ… Взбодри-ка нам мадаму, Василий Яковлевич…

«Мадама» зашумела в стаканах, но на вино и не посмотрели (кроме актера). Заичневский вздохнул:

— Министерство финансов, в котором сидят не самые глупые люди, устанавливает систему поощрений и поддержек русской промышленности и торговли, вводит тариф для иностранных товаров…

— Вот! — перебил бородач, — по-о-щре-ний!

— Погодите! Вот… Далеко еще не «вот»… Министерство путей сообщения устанавливает свой тариф, который превращает в прах комбинации министерства финансов…

Все посмотрели на Коршунова, но Лука Семенович ничего не сказал, а хлебнул, наконец, осевшего вина.

— А министерство иностранных дел безо всякого соображения с русскими интересами заключает контракты, выгодные для турков, англичан, французов, да только не для России! И наш промышленный мир пристыжен, смущен, скорбен духом!

— Однако промышленники — новые эксплоататоры! — закричал бородач.

— Оставьте свои заморские слова! — вдруг сказал Коршунов, — жить как будете? Ездить на чем будете? Землю ковырять чем будете? Стрелять из чего будете, не приведи бог?

— Но вы разоряете крестьянскую общину!

— И черт с ней, с вашей общиной! — закричал Коршунов. — Двенадцать четвертей с десятины на черноземе! Голод — год через год! Дайте русскому промышленнику свободу! Я сам мужик! Сам! Не надобно России этакой гурьбы мужиков! Один за десятерых справится на земле!

— А остальные?

— Города ставить! Заводы заводить!

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — выкрикнул актер и подскочил со стаканом.

Усатый хитрец подмигнул Заичневскому, Петр Григорьевич рассмеялся.

— Так вот ты для чего меня звал? — спросил остывая Коршунов.

— Лука, — сказал Петр Григорьевич, — для наших народолюбцев промышленник — дьявол! Зеркала бьет, детей ест, работников голодит. А то, что он организатор производства российского, им невдомек!

— Но на вашего дикаря-купца нет управы! — закричал бородатый.

— Управа на купца — купец! — пропустил «дикаря» Коршунов.

— Управа на купца — работник, — спокойно сказал бородка лопаточкой. — Пролетарий.

Петр Григорьевич улыбался, думая о сказанном. Не в догадке ли этой состоял главный приз?

Казнь царя, именуемая также мученической смертию государя императора, ожесточила всех. Тюрьмы были переполнены, самодержавие не разбирало, кто сторонник террора, а кто — противник. Тайные бдения, непримиримые теоретические противостояния имели общий конец: филеры, дворники, понятые, обыватели, сокрушенные ужасом цареубийства, хватали крамольников, волокли на расправу.

Но русское предпринимательство внедрялось в забытые углы, сгоняло с вотчин помещиков, тянуло дороги, ставило заводы и вот-вот собиралось выйти на международный торг не с одним сырьем, как издревле, не с одним ситцем, а с высоким товарным изделием не хуже немецкого. Россия уже настораживала Европу — бесстрашной, неуемной, настырной деятельностью русского промышленника с миллионами недорогих рабочих рук на необозримом пространстве, под которым таились нетронутые запасы угля, руды, нефти, черт знает чего и черт знает в каком количестве. Россия меняла лицо, подстригала бороду, заводила иные одежды.