Ни Холланд, ни Диггз при жизни ни разу не упомянули имя Шекспира, творения которого они, оказывается, настолько высоко ценили, что считали его не просто «знаменитым сценическим поэтом» (Холланд), но Королём Поэтов! Никак не откликнулись они и на его смерть. Так же, как и знавший его ещё более близко и тоже высоко ценивший поэт и драматург Бен Джонсон, — при жизни Шекспира и он не сказал о нём открыто ни одного слова. И не только при жизни Барда, но и в течение нескольких следующих после его смерти лет.
В 1619 году Бен Джонсон предпринял пешее путешествие в Шотландию, во время которого он посетил поэта Уильяма Драммонда и был его гостем несколько дней. В дружеских беседах (за стаканом вина, неравнодушие к которому своего гостя Драммонд специально отметил) Джонсон откровенно высказывал мнение о выдающихся писателях, поэтах и драматургах, вспоминая при этом множество интересных деталей о каждом из них и об отношениях с ними, — а знал он едва ли не всех своих литературных современников. Эти рассказы, проводив гостя в постель, Драммонд каждый раз добросовестно записывал. Его записи — не без приключений — дошли до нас, и они дают уникальную возможность увидеть «живыми» многих выдающихся елизаветинцев и якобианцев, а заодно хорошо дополняют наши представления о неукротимом нраве и злом языке самого Бена. Мы находим в «Разговорах с Драммондом» и воспоминание о жестокой ссоре с Марстоном, и описание внешности Филипа Сидни (хотя Джонсону вряд ли довелось его видеть), и многое другое о Донне, Дрейтоне, Дэниеле, Чапмене, Бомонте и, конечно, — больше всего о самом Бене Джонсоне. Но напрасно стали бы мы искать здесь какие-то конкретные воспоминания Джонсона об Уильяме Шекспире, о человеке, которого Бен, как станет ясно из поэмы, написанной через несколько лет для Великого фолио, хорошо знал и ставил несравненно выше всех современников и даже выше корифеев античного театра. О Шекспире Джонсон сказал лишь, что ему не хватало искусства, да ещё вспомнил, что в одной пьесе («Зимняя сказка») у него происходит кораблекрушение в Богемии, где нет никакого моря. И больше ничего.
А теперь, всего лишь через три-четыре года, Джонсон пишет для Великого фолио поэму, которая станет самым знаменитым из его поэтических произведений и навсегда свяжет в глазах потомков его имя с именем Великого Барда: «Памяти автора, любимого мною Уильяма Шекспира, и о том, что он оставил нам». В этой блестящей поэме, исполненной подлинного пафоса, содержатся высочайшая, проникновенная оценка творчества Шекспира и пророческое предсказание того места, которое ему предстоит занять в мировой культуре. Джонсон называет Шекспира «душой века, предметом восторгов, источником наслаждения, чудом нашей сцены». Шекспир — гордость и слава Англии: «Ликуй, Британия! Ты можешь гордиться тем, кому все театры Европы должны воздать честь. Он принадлежит не только своему веку, но всем временам!» В заключение поэмы Джонсон восклицает: «Сладостный лебедь Эйвона! Как чудесно было бы снова увидеть тебя в наших водах и наблюдать твои так нравившиеся нашей Елизавете и нашему Джеймсу прилёты на берега Темзы! Но оставайся там; я вижу, как ты восходишь на небосвод и возникает новое созвездие! Свети же нам, звезда поэтов…» Более тщательный разбор этой замечательной поэмы нам ещё предстоит. Пока же отметим, что Уильям Шакспер жил в Лондоне почти постоянно, а не «прилётами»; к тому же, невозможно представить себе грозную владычицу Британии или её преемника, с радостным нетерпением ожидающими приезда члена актёрской труппы в свою столицу.
И ещё одна строка в начале поэмы заслуживает пристального внимания: «Ты сам себе памятник без надгробия…» Она звучит загадочно: ведь стратфордский настенный памятник только что был установлен и его упоминает в своём стихотворении Диггз. Но, выходит, для Джонсона этот памятник как бы не существует вообще: единственным истинным памятником Потрясающему Копьём являются его имя и творения, как и при жизни, они были его единственной ипостасью.
Подлинной достопримечательностью книги стал помещённый на титульном листе портрет, представленный как изображение Уильяма Шекспира. Портрет был выполнен молодым гравёром фламандского происхождения Мартином Дройсхутом (родился в 1601 г.). Портрет очень странный и, что особенно удивительно, совершенно не похож на другое изображение Шекспира, появившееся незадолго до того, — стратфордский бюст в храме Св. Троицы (и в первоначальном, и в сегодняшнем его виде).
Лицо маскообразное, лоб огромный («как при водянке», заметил один шекспировед), широкий подбородок вытянут вниз. На верхней губе — узкие усики, под нижней губой штрихами обозначена маленькая бородка; кроме того, подбородок и верхняя губа как будто нуждаются в бритье. Плоское, торчащее в сторону ухо и волосы кажутся наклеенными. Линия овала лица идёт прямо от мочки уха, а за ней — другая, резко очерченная линия, скрывающаяся вверху за ухом, а внизу уходящая под подбородок. Поскольку свет дан с разных сторон, эту линию нельзя считать естественной, контуром тени; линия нанесена художником специально и, как считают нестратфордианцы, она обозначает край маски, — для тех, кто посвящён в тайну портрета. Огромная голова кажется отделённой от туловища плоским, напоминающим секиру или блюдо плоёным воротником.
Не менее странное впечатление производит и одежда «фигуры» (как назвал это изображение Бен Джонсон). Неправдоподобно узкий кафтан, богато отделанный шитьём и пуговицами, никак не похож на одежду человека среднего сословия. Самое удивительное: одна половина кафтана показана спереди, другая — сзади: оба рукава на левую руку (однако заметили это только в начале XX века специалисты из лондонского журнала для портных). Мог ли художник, пусть даже самый неопытный, допустить такую ошибку[69]? Нет, это могло быть сделано только специально, по указанию хитроумных инициаторов Великого фолио, чтобы показать: там, за необыкновенным «портретом» — не один человек…
Некоторые учёные, исследовавшие гравюру Дройсхута, пришли к заключению, что уникальный кафтан и воротник-секира на этом портрете являются плодом фантазии художника. Действительно, найти в этом смысле что-то аналогичное в галерее портретов людей среднего сословия XVI—XVII веков очень трудно, наверное, невозможно, не говоря уже об абсолютной уникальности «раздвоенного» кафтана. Но нормальные кафтаны сходного покроя и отделки можно увидеть на портретах нескольких самых высокопоставленных титулованных аристократов, например графов Саутгемптона и Дорсета. Особенно интересен портрет графа Дорсета работы И. Оливера (1616 г.), где не только кафтан, но и воротник имеют некоторое сходство с дройсхутовской «фантазией», и читатель может в этом убедиться. Похоже, что Дройсхут видел картину Оливера и кое-что оттуда позаимствовал[70], когда конструировал портрет Шекспира.
Многочисленные странности гравюры Дройсхута требуют, конечно, какого-то объяснения от биографов-стратфордианцев, и они чаще всего предлагают самое простое — указывают на молодость Дройсхута (в 1623 г. ему было всего 22 года), неопытность, скромные творческие возможности. Так, С. Шенбаум пишет: «Едва ли он (Дройсхут. — И.Г.) имел большой опыт в своём ремесле. Каким образом он получил этот заказ, мы не знаем; возможно, его гонорар был столь же скромным, как и его дарование»{45}. Подобные утверждения свидетельствуют о слабом знакомстве некоторых маститых шекспироведов с творческой биографией Дройсхута. Ведь всего лишь через два года им была выполнена гравюра-портрет самого герцога Бэкингема, отличающаяся как профессиональным мастерством, так и реалистическим изображением всех деталей костюма, несомненным сходством лица Бэкингема с другими его портретами. Уже одно то обстоятельство, что Дройсхут получил заказ от первого вельможи королевства (или от кого-то из его приближённых), говорит о его высокой репутации как гравёра и портретиста. Рекомендовать Дройсхута герцогу мог кто-то из инициаторов Великого фолио, от которых Бэкингем, как мы увидим дальше, был не так далёк[71].
