Ну а что имел в виду Грин, говоря о «вороне, украшенной нашим опереньем»? Ранее Грин уже использовал образ этой птицы, наделённой даром подражания (но не творческим даром); он позаимствовал этот образ у античных писателей (Эзоп, Марциал, Макробиус). Обращаясь к Аллену, Грин писал в своей «Судьбе Франческо»: «Отчего, Росций, ты возгордился подобно Эзоповой вороне, щеголяющей красотой чужих перьев? Ведь сам ты не можешь сказать ни слова…» Многие полагают, что и в своём посмертном сочинении «На грош ума» Грин использовал образ «вороны-выскочки» в этом смысле: какой-то там актёришка (то есть один из «паяцев, раскрашенных в наши цвета») пытается соперничать с «университетскими умами» в сочинении напыщенных белых стихов, лишить их привычного заработка!

Однако у Горация есть образ (несомненно, тоже известный Грину) другой вороны, присвоившей чужую славу, занимаясь плагиаторством, но уличённой в этом низком занятии. У другого елизаветинца — Ричарда Брэтуайта — мы встречаем вороватых ворон, таскающих «отборные цветы чужого остроумия». Начиная с Э. Мэлона, ряд исследователей понимали выпад Грина именно в таком смысле: умиравший драматург обвиняет Шекспира в плагиате. Это толкование подкреплялось мнением, что начинающий драматург (Шекспир) использовал чужие пьесы на исторические сюжеты, лишь слегка подновив их тексты; подлинным автором некоторых украденных текстов мог быть и Роберт Грин. В XIX веке так считали многие, но сегодня шекспироведы о репутации Великого Барда заботятся с несравненно большей щепетильностью, и подобное толкование знаменитого гриновского образа принято считать устарелым.

И наконец, возможно, что Грин хочет сказать: одиозная «ворона» лишь украшена чужими перьями, этот «паяц» на самом деле не является писателем, драматургом, это подставная фигура. На все эти вопросы даются (и обосновываются) различные ответы. По-разному оценивается и возможная степень знакомства Грина с «вороной»; не исключено, что Грин писал об этом человеке понаслышке или этот выпад вообще вставлен в книгу издававшим её Четлом.

Обращает на себя внимание бранный, намеренно оскорбительный, уничижительный тон Грина, когда он касается «вороны». Выражение «Джон-фактотум» обозначает тип фактора, дельца на поручениях, доверенного прислужника (иногда — сводника). Поэтому нельзя согласиться с часто встречающимся переводом этого выражения Грина на русский язык как «мастер на все руки», ибо при таком переводе и толковании затушёвываются одиозный характер занятий человека, которого Грин называет вороной, и презрительно-неприязненное отношение к нему автора.

Этим дело не кончилось. Всего через несколько месяцев, в самом конце 1592 года, Генри Четл напечатал своё произведение «Сон Добросердечного», в предисловии к которому он специально оправдывался от обвинений в том, что это именно он вписал выпады против трёх писателей в книгу Грина. Четл сообщает, что один или два из них сочли сочинение Грина обидным для себя, и, так как покойнику они уже не могли отомстить, «стали злобно поносить в своих писаниях живого автора» (то есть Четла). Четл поясняет, что рукопись была крайне неразборчива и поэтому ему пришлось переписать её, не вставив, однако, при этом ни слова «от себя или от мистера Нэша, как несправедливо утверждают некоторые», а, наоборот, даже вычеркнув несколько слишком сильных выражений. «Всем хорошо известно, что, работая по печатному делу, я всегда препятствовал злобным нападкам на учёных мужей».

По утверждению Четла, с теми, кто счёл себя оскорблённым, он до этого не был знаком (очевидно, потом познакомился). В отношении одного (скорее всего Марло) Четл замечает, что он ничего бы не потерял и без этого знакомства. Здесь всё более или менее ясно, так как взрывчатый темперамент Марло известен. Но вот Четл переходит к другому (то есть, как считают, к Шекспиру), и тон его сразу меняется. Четл огорчается, что он не везде исправил рукопись Грина, прежде чем отдать книгу в печать (то есть не выбросил оттуда выпад против «вороны» — «Джона-фактотума»?); он сожалеет об ошибке Грина, «как будто она была совершена мною самим». Из дальнейшего объяснения Четла следует, что этот оскорблённый оказался на поверку «личностью столь же безупречной, сколь и воспитанной, отлично проявившей себя в избранном деле. Кроме того, многие достопочтенные лица отмечают его прямодушие в обращении, что свидетельствует о честности, а изящество стиля говорит о его мастерстве». Чувствуется, с какой осторожностью автор подбирает каждое слово; в его путаных и льстивых извинениях явственно проглядывает страх. Похоже, с Четлом «поговорили» те самые «достопочтенные лица», на которых он теперь ссылается, или кто-нибудь по их поручению.

Чего же мог так испугаться Четл? Последствий обиды, которую он нанёс нескольким писателям? Но в литературном обиходе того времени в выражениях не особенно стеснялись; боялись задеть только Бога да власть имущих. Обращает на себя внимание, что перед Марло, который был действительно опасен — несдержан, вспыльчив, скор на расправу, Четл не извиняется и отзывается о нём неуважительно, что уже само по себе могло задеть обидчивого драматурга. А вот перед безызвестным провинциалом, актёром, человеком без роду без племени (если действительно речь идёт о нём), Четл извиняется, делает реверансы, и всё как-то косвенно, вокруг да около, избегая сообщать о нём что-нибудь конкретное, не говоря уже о том, чтобы просто назвать его по имени… Кстати, Нэш, который потом тоже публично оправдывался, прямо называет имя Марло: «Я никогда не оскорблял Марло, Грина, Четла и вообще никого из моих друзей, обращавшихся со мной как с другом». Имя Шекспира, как видим, Нэш не называет. И всё же не исключено, что подлинным автором гриновского памфлета был Четл, к этому же выводу пришли некоторые исследователи, применив компьютерный анализ лексики.

Отзвуки этой истории были слышны и в 1594 году в курьёзном сборнике, озаглавленном «Похороны Грина». Некто под псевдонимом «Р.Б. Джентльмен» (вероятно, поэт Ричард Барнфилд), обыгрывая смысловое значение имени Грина («зелёный»), каламбурил: «Зелёное — основа для смешения красок, Грин послужил основой для тех, кто писал после него.

Похоже, что и здесь содержится обвинение «вороны-выскочки» в плагиате у «университетских умов» — именно так понимают «Похороны Грина» многие шекспироведы, хотя есть мнение, что Р.Б. целит не в Шекспира, а в Габриэля Харви, который издевался над Грином вскоре после его смерти: «Благодари других за своё похищенное и натасканное оперенье не бог весть какой итальянистой красы…»

Поклонников Шекспира все эти — иногда достаточно определённые — намёки на плагиат, использование Бардом пьес своих предшественников, подчас не на шутку раздражают. Один известный шекспировед (И.С. Смарт) писал 70 лет назад: «Этот отрывок из Грина оказал такое разрушительное действие на шекспироведение, что нам даже кажется — лучше бы он никогда не был написан или, написанный, не был бы открыт»^{37}. Очень откровенная жалоба; наверное, нечто подобное могло бы прозвучать со стороны служителей шекспировского культа и по поводу многих других следов Великого Барда.

Эпизод с Грином — Четлом является первым по времени и очень важным звеном в цепи странных и двусмысленных литературных фактов елизаветинско-якобианской эпохи, имеющих прямое или косвенное отношение к «шекспировской тайне» (важность этого факта заключается и в том, что по нему все биографы традиционно пытаются датировать начало творчества Шекспира, первые его пьесы). Как и в других случаях, похоже, что некоторые его современники хотят сказать что-то о самом Шекспире, и мы ждём: вот сейчас услышим, узнаем хоть что-нибудь не только о его произведениях, но и о его связи с ними. Однако язык повествователя становится туманным, автор ограничивается глухими, часто двусмысленными намёками. И подчас сквозь эту недоговорённость чувствуется боязнь переступить какое-то табу, наложенное, может быть, теми самыми весьма «достопочтенными» персонами, которые так быстро «прочистили мозги» сунувшемуся по незнанию в их дела незадачливому Генри Четлу.