И Лёшик, и новые его соседи разошлись своими путями, не подозревая, что чуть не стали причиной инфаркта совершенно неизвестного им человека. Алексей ушёл с родными, а ребята покинули Новопопойцево вместе с вагоном. На их лицах светилось абсолютное счастье. Станция попрощалась, и поезд, волоча железные суставы, зашуршал дальше.

Придя домой, теперь уже второкурсник, Алексей Зиленский уткнулся носом в богато накрытый стол и в любящие глаза матери, в которых отчётливо горело желание быстрее накормить измученного казармой сына. На столе стояло всё: колбаса пяти видов, кило три жареного шашлыка, балык, рыба всех солёностей и копчений и даже почти всеми любимое сало. Последняя капля упала на чашу весов рвотного рефлекса, и Лёшик, уносимый неуправляемыми ногами, помчался общаться с так давно не видимым, до блеска намытым, белым фарфоровым другом, внутри которого так прелестно журчала холодная отхлорированная вода.

Да, уважаемый читатель, чревоугодие вредит организму в целом и душе в частности. Меру надо знать везде, в том числе и в еде. И вовсе не потому, что так написано во всех умных медицинских книжках и даже в священных писаниях. Нет, родной ты мой. Обжорство непоправимо несёт урон твоему и моему здоровью. Во-первых, это избыточный вес. Лишние килограммы. Обвисшие бока. Холестериновые бляшки. Стенокардия, ишемия и прочее. Во-вторых, заболевания: холециститы, панкреатиты и ещё куча различных проблем, кончающихся на «иты». Ну а в-третьих — это наши драгоценные зубы, которые, беспрестанно перемалывая пищу, стираются, засоряются объедками и поражаются гнилостным кариесом. И чем глубже он, кариес этот, тем хуже спится нам. Снов не посмотреть. Отдохнуть — не отдохнуть. И вообще, муки одни. Как говорится: «Ни встать, ни сесть». И вот после нескольких бессонных ночей (у кого на сколько терпенья хватит) мчимся мы к господину стоматологу. Болит, мол. Посмотри. Но и на приёме у последнего случаются разного рода опасности.

Однажды третьего октября, когда уже почти все вернулись из каникулярного отпуска, у Витька Халтурина разболелась верхняя шестёрка. Обнаружил он это за завтраком, когда чересчур твёрдая горбушка упёрлась в зуб и дала пронизывающую боль. Приём пищи Витёк окончил вяло, подошёл к старшине и вместо любимой биохимии отправился покорять академическую поликлинику.

«Острая зубная боль — восьмой кабинет», — с прозрачным лицом официально сообщила регистратор и дала нашему товарищу талончик. Как заветный манускрипт, больной донёс его до восьмого кабинета, на котором висела табличка: «Стоматолог-терапевт. Без стука не входить».

Витёк постучал:

— Вот, — сказал он, выдвинув вперёд талончик, будто щит.

Взяв «манускрипт» и усаживая пациента в кресло, доктор спросила:

— На что жалуемся?

— Верхний зуб справа, — как-то совсем уныло выдал больной дериват Витёк. — Шестёрка.

— Так-так. — Зеркало поползло по ротовой полости. — Глубокий кариес в шестом верхнем зубе справа, — огласила стоматолог вердикт, записывая диагноз в карточку.

Пока врач работала с документацией, Виктор успел рассмотреть бормашину и все свёрла, прилагающиеся к ней. «Как в гестапо», — подумал товарищ, хотя ни воевавшего деда, ни даже блокадной бабушки у него не было. Тем не менее последняя мысль повергла Витька в ужас.

Освободившись от писанины, к нему подошла врач:

— Чего такой унылый? — спросила она, глядя на него. — Не волнуйся, всё будет хорошо.

Унылый вцепился в кресло, открыл пошире рот и стал ожидать прихода лечения. Докторша надела перчатки, до глаз натянула маску и мягко, нежно-нежно и вкрадчиво сказала: «Ну-с, начнём-с».

Не тратя попусту времени, она моментально схватила бормашину, выбрала сверло и склонилась над лицом нашего несчастного товарища. В данный момент находящийся в кресле немного отвлёкся, поскольку его светлому врачебному взору открылось не менее светлое декольте стоматолога. После казармы и полуторасотенной оравы однокурсников, облачённых в одинаковую форму, оно выглядело божественно и даже как-то приятно к себе манило.

Виктор Халтурин вспомнил глубокое детство. Очень глубокое. Из недр подсознания всплыла информация о том, что его звали Витюша, а мамина грудь была доступна и днём и ночью. Он вспомнил её запах, вкус и даже исходящее тепло. Нежная, она давала жизнь и чувство приятного послевкусия. Витьку подумалось, что, может, именно отсюда у всех мужчин такая невероятная тяга к женской молочной железе?

Словно акушерскими щипцами из приятных грёз Витька вытащила включённая бормашина. Её лопасти закрутились по оси, и острый край прицелился прямиком на кариозный зуб. Буровая машина стремительно приближалась к загноившейся дырке. В каком-то миллиметре от цели Виктор услышал «Ой» и звук вылетевшего сверла. Последнее, звонко ударившись в верхнее мягкое нёбо, свалилось в горло, словно мячик для гольфа упал в просторную лунку. Трибуны рукоплещут. Победа!

Поглотитель железа даже не поперхнулся. Пустой курсантский желудок жадно поглотил несъедобный продукт. И тут же растворил. Докторша заметно побледнела.

Отбросив инструменты, свёрла и документацию, Витька потащили на рентген и ультразвук. Благо только парк пересечь. «Лишь бы не перфорация и кишечное кровотечение», — молилась врач-стоматолог. На самом деле она уже рисовала любые возможные последствия и, зная хищных до подобных инцидентов журналистов, видела огромные заметки в центральных газетах: «Дантисты-убийцы замучили будущего военного врача». Первые полосы жёлтой прессы и второстепенных каналов наперебой гласили: «Жестокая расправа над курсантом Акамедии коллегами», «Очередная долго выслеживаемая жертва врачей» и финальный аккорд: «Хладнокровная расправа стоматологов над второкурсником». Карьера уходила из-под ног. Да что там карьера? Врач уже вспоминала лечившихся у неё адвокатов.

Не найдя ничего подозрительного на рентгене, товарища привели на фиброскопию и долго ползали по его кишечному тракту, ища злосчастное сверло. Эндоскоп ползал и вдоль и поперёк, царапал пищевод и вызывал тошноту. На экране мелькали слизистая, складки, пузырьки желудочного сока и даже утреннее какао. Люди отчаянно искали пропавшую железку. Не найдя оной, профессора клиники ещё с полчаса крутили Витька, мяли, перкуссировали и заглядывали во все отверстия. В финале, ближе к трём часам дня, прописали ему слабительное и отпустили восвояси со строгим наказом изучать свои испражнения при каждом удобном (и неудобном) случае. И разумеется, ничего не есть.

Измученный гастроскопией (и руками академиков), Витёк вышел из клиники и направился на занятия. Ошарашенный, он даже не обратил должного внимания на то, что не только занятия, но уже и обед, и послеобеденное построение давно окончились. Больной зуб уже его больше не тревожил, а лежал во рту тихо и спокойно, словно чувствовал вину за всё случившееся.

Весь день напролёт в ротовой полости нашего товарища не побывало ни крошки. Держался он стойко и прицельно детально рассматривал свой завтрак, который постепенно покидал его изголодавшее тело. Ночью удалось поспать. Шесть часов. Наутро он всё-таки попил чаю с маслом и даже съел две ложки каши, после которых на душе стало легко и предстоящее (как пообещали профессора) пробурение кишечника ему не казалось столь уж грозным и смертельным. Оно послабело и как-то отдалилось от нашего однокашника. А на лекции он ещё и вздремнул, где ему приснился обнадёживающий сон.

Виктору снилась больница. Одноместная палата. Чисто застеленная койка. Тумбочка с фруктами. Жалюзи на окнах. Тишина. Однако в комнате ощущалось что-то ещё. Витя повернулся и увидел Смерть. Товарищ не знал, как она выглядит, но здесь он готов был поклясться хоть на Корабельном уставе, что рядом стояла именно Она. Видимо, сказался информативный образ, показанный во многих кинофильмах и рассказах. Так называемый жанр классики. Чёрный балахон с капюшоном, пустота вместо лица и остро заточенная коса. Виктор смотрел на Смерть, а Смерть на него. Или ещё куда. Лицо у Неё отсутствовало.